Я: Хорошо представляю себе такую ситуацию — Пилат вызвал к себе апостола Матфея и сказал: «Вы не поверите, но вдруг открылась возможность опубликовать Евангелие. Да-да, прямо сейчас. Но при одном условии: чтобы о Голгофе — ни слова. Напишите просто: “В последние дни жизни Иисус слишком много времени проводил на открытом солнце”».
Оба смеются.
Писательница Зернова не любила выдумывать. Одна из её героинь говорит: «Мне всё время недоставало того, что уходило из моей жизни, мне недоставало мужчин и женщин, слов и жестов, книг и спектаклей. Я хотела бы всё сохранить. Но человек не вмещает и теряет, теряет...»
За попытки сохранять память об уходящей жизни Руня Зернова поплатилась уже в одиннадцать лет — одноклассники подвергли её общественному суду. Обвинение: вела дневник. Потому что дневник, который ведётся для одной себя, это отрыв от коллектива. Это путь к индивидуализму. А что может быть страшнее?
О лагерных годах рассказывала и писала без горечи, но воспоминания о гражданской войне в Испании прятала в «спецхране», отпирала неохотно. Она попала туда совсем девчонкой, их сняли с третьего курса Ленинградского университета, наспех, за три месяца, накачали основами испанского и послали служить переводчицами при штабах советских «советников». О том, что она видела там, рассказывать не любила. Лишь много лет спустя опубликовала два очерка о тех годах. В одном есть такая сцена: полковник республиканской армии допрашивает пленного франкиста; тот вдруг начинает поносить допрашивающего последними словами; полковник достаёт пистолет и пристреливает пленного; русская переводчица, оказавшаяся свидетельницей этой сцены, теряет сознание.
Руфь Зернова дожила до 85 лет, Илья Захарович — до 97-ми. Если добавить сюда примеры долголетия Дмитрия Лихачёва (93), Солженицына (89), Копелева (85), Льва Гумилёва (80) и других людей, прошедших через зону, не даст ли это повода новым сталинистам изобразить лагеря оздоровительными учреждениями, созданными для продления жизни советских граждан? А то ведь после падения коммунизма Россия по продолжительности жизни скатилась на уровень Зимбабве. Шестьдесят шесть лет для мужчин — слыханное ли дело! (Некоторые источники называют аж пятьдесят семь.)
Прочитав мой роман «Пелагий Британец», Илья Захарович написал мне много добрых слов в письме, которое закончил фразой: «Знаком с Вами тридцать лет, и только теперь до меня дошло, что Вы — христианин».
Осенью, когда Серманы возвращались в Израиль, маршрут наших поездок в Катскильские горы удлинялся на двадцать миль. Там, в крохотном городке Эквинанк, на берегу Делавэра, купили себе домик старинные ленинградские друзья — МИША и ВИКА БЕЛОМЛИН-СКИЕ. Художник Беломлинский иллюстрировал почти все мои детские повести, печатавшиеся в журнале «Костёр» и в Детгизе. Его картинки к знаменитой книге Толкина «Хоббит» неизменно вызывали улыбки у взрослых и детей, отчасти потому, что он придал Хоббиту облик всеобщего любимца — актёра Евгения Леонова. Эмигрировав с семьёй в 1989 году, он довольно быстро получил работу в газете «Новое русское слово», а в свободное время пускал свой талант на выполнение частных заказов. Думаю, среди книг «Эрмитажа», выпущенных после 1990 года, каждая вторая имела обложку, сделанную Беломлинским.