Мы честно вглядывались издалека, пытались понять, делились своими впечатлениями. Скептики утверждали, что всё — дымовая завеса, чтобы скрыть делёжку власти в Кремле, оптимисты выражали робкие надежды на перемены — ведь пора уже! Труднее всего было объяснить американцам психологическую суть советского партократа, ибо в американской жизни практически не было аналога этому персонажу. Если не инстинкт власти движет им, не жадность — то что же? Осуществившаяся мечта посредственности — всем распоряжаться, но при этом ни за что не отвечать — вот что было трудно понять жителям страны, в которой даже президент порой должен был извиняться, оправдываться, признавать свою вину, даже миллионер мог в какой-то момент разориться дотла.
Кажется, лучше других вылепил в своих воспоминаниях портрет номенклатурщика не литератор, а скульптор — Эрнст Неизвестный. «Хорошие костюмы сидят на них нелепо; пенсне, очки — всё как будто маскарадное, украденное, чужое. Они как-то странно и неестественно откормлены... Всего у них много — щёк, бровей, ушей, животов, ляжек, ягодиц... По всему видно, что они-то и есть — начальство... Он потому так победно красен и спокоен, что он создан для того, чтобы принимать всегда безупречные решения. Он принадлежит к той породе советских ненаказуемых, которая может всё: сгноить урожай, закупить никому не нужную продукцию, проиграть всюду и везде, но они всегда невозмутимы, ибо они — не ошибаются. Эта беспрецедентная в истории безответственность целого социального слоя есть самое крупное его завоевание, и совершенно ясно, что они скорее пустят под откос всю землю, чем поступятся хоть долей этой удивительной и сладостной безответственности»[57].
Ветераны диссидентского движения, появлявшиеся в нашем доме, приносили свежие новости из России, слухи, быстро сменявшие друг друга, письма от друзей и близких. Доктор физических наук, соратник Сахарова Валентин Турчин рассказывал, что его бывшие аспиранты отбросили страх и звонят ему по телефону, шлют поздравления ко дню рождения. Людмиле Алексеевой тоже удалось восстановить многие оборванные связи. Приезжавший из Израиля Мелик Агурский утверждал, что число эмигрантов, отпускаемых Москвой, растёт день ото дня.
В 1978 году, уезжая, мы были уверены, что расстаёмся с друзьями навсегда. И вот — о чудо! — десять лет спустя мы встречаем их одного за другим в нью-йоркском аэропорту, везём к себе в дом, угощаем, катаем по стране. За одно это можно было прославлять перестройку и гласность с утра до вечера.
Первыми промелькнули и умчались дальше отпущенные, наконец, отказники: семейство Нильва на пути в Сан-Франциско, семейство Грибановых — в Бостон.