Скорее всего, в моём случае кто-то кому-то должен был позвонить, чтобы не включали в список. Но я, видимо, опять разочаровал своего босса. На конференцию проситься не стал и ни разу не упомянул её в наших разговорах. Однако для себя решил твёрдо: «Пора бежать. Насильно мил не будешь. Пора, пора бежать, парень». Я написал Профферам письмо, оставшееся неотправленным. Там были такие строчки:
«Карл и Эллендея!.. Я понимаю, что можно получать удовольствие от причинения неприятным людям неприятных эмоций, понимаю, что, наверное, попал уже в эту категорию. Одно непонятно: какое удовольствие оскорблять человека, который вам так многим обязан, который зависит от вас до такой степени, что наверняка не сможет пикнуть в ответ? Но вот что мне пришло в голову: может быть, вы, из-за моей сдержанности, думаете, что все прежние обиды не достигали цели, и хотите пробить мою “толстокожесть”? Поверьте — они вполне достигали — я просто старался не показывать виду. И то, что мне не отвечали неделями на жизненно важные для меня вопросы, и то, что другие книги уходят в печать раньше моей — объявленной и обещанной, и то, Что о конференции в Калифорнии я узнал на стороне, и много-много другого — всё это вполне достигало цели и причиняло боль».
NB: Жизнь каждого человека есть не только получение, но и раздача обид. Так что нечего жаловаться.
Так совпало, что первые месяцы 1981 года оказались заполнены тяжелейшим противоборством «Ардиса» с Верой Евсеевной Набоковой. В своё время она разрешила издательству опубликовать по-русски роман её покойного мужа «Бледный огонь». Перевод, сделанный Алексеем Цветковым, вызвал у неё множество возражений, и она испещрила рукопись сотнями замечаний и исправлений. Цветков отказывался принять большинство из них. Карл попросил меня быть арбитром в их споре.
Прочитав рукопись, я вынужден был в девяти случаях из десяти брать сторону Цветкова. Если у него было написано «он сидел в кресле», она зачёркивала «в» и вписывала «на» — «на кресле»; вместо «подбросил шляпу в воздух» писала «на воздух»; правильный перевод английского sea horse — «морской конёк» — заменяла на бессмысленного «морского коня»; «профессор принимал экзамен» — вместо «принимал» писала «давал» и так далее. Было ясно, что за шестьдесят лет изгнания она утратила связь с родным языком, но, в отличие от самого Набокова, переставшего писать по-русски, воображала себя верховным судьёй в вопросах грамотности и стиля.
Всё же я пытался действовать с крайней осторожностью. Написал ей письмо с искренними восхвалениями романа: