На работу не вышла, уволилась по телефону, выслушав крики старшей про статью и наказания. Месяц не подходила к телефону. А после уехала на полгода к тетке, поступала и провалилась. Вернулась. Пришлось.
— Светлана, вы идете? Мне еще Катю забирать, они там опять нагрузились, всем отделом.
Внизу шофер открыл дверцу машины, вдернулась внутрь пола дорогого плаща. Черный джип потыкался в бордюр, сминая ветки барбариса. Уехал.
— Да, Роман Петрович. Идемте.
Через год Петра убили. Он выходил из своего офиса, свеженького, только отремонтированного, на первом этаже красивого дома с белыми колоннами. Шел к машине, расстреляли в упор, в клочья изорвав очередной плащ, длинный, светлый, что он носил нараспашку.
Маша передавала мамины рассказы о том, что четвертая была диво как хороша, бледненькая, вся в черном кружеве и с черной бархатной лентой на бронзовых волосах. С маленькой дочкой.
— Весь «Меридиан» сняли, прикиньте, девки! Полгорода там было!
Все частные дома были похожи, видно строились по одному утвержденному плану, и потому — два высоких окна смотрели на прохожих через зеленый или синий штакетник, рябящий меж толстых, сложенных из «камушка» (пиленого известняка) тумб, похожих на квадратных белых медведей. Ворота, тоже зеленые или синие, имели в себе отдельную дверь, чтоб не открывать их всякий раз для человека. Но чаще — без ворот. Личных автомобилей тогда было меньше, намного. Так что — высокая калитка и кнопочка звонка на побелке тумбы. Звонок тоже не у всех и это всегда меня мучило. Потому что, приходя к подружке, нужно было высматривать через копья штакетника, а есть ли кто во дворе, и хорошо, если этот кто — был. Или кричать что-то, в надежде, что услышат в доме, через непрерывный гул телевизора. А что кричать? Я даже в магазин зайти не могла, если от холода и ветра дверь внутрь была прикрыта. Все представляла себе, как подхожу, дергаю ручку, а вдруг закрыто и мне придется обратно, на глазах у всех. — Грузчиков, выпивающих на бетонных блоках в траве, бабок на дальней лавочке, — да все припали к окнам и из-за занавесок следят, ухмыляясь за моим топтанием у закрытой двери! Тогда я приходила домой, неся в кулаке зажатую мелочь на хлеб, и врала, что в магазине обед, а мама удивлялась, — переучет, что ли, у них…
Однажды на вранье меня поймала бабка, схватила потную руку с мелочью своей огромной ладонью и потащила через дорогу, к закрытой двери магазина. Рванула ее на себя и повернулась, обдав черной ненавистью в глазах.
— Уу, идиотка, — прошипела почти без голоса. И ярость смяла в глубокие морщины большое лицо с бульдожьими брылами. Она ненавидела меня так, будто я взрослая, а она беспомощна передо мной. Сейчас понимаю, да, беспомощна. Потому что я существовала, и этого уже не отменить. Разве что через убийство, но это нельзя; и волевая старуха, вырастившая троих сыновей без погибшего на войне мужа, построившая сама дом вместо сгоревшего от спички, запаленной моим папой в четыре года, она, умеющая все преодолеть, — ничего не могла сделать с тем, что я была — младшая дочь ее самого младшего сына. Это корежило. Я читала это на большом яростном лице и боялась ее до немоты.