— Да ну тебя, — успокоилась я, что Алька не умрет, оставив меня без подруги.
И вот мы снова в насмерть знакомой кухне блочной пятиэтажки, из окна которой виден автовокзал с древним курганом в центре. И я вспоминаю, как пятнадцатилетняя Алька, спохватываясь, бежала из кухни, суя ноги в босоножки-стукалки, хлопала дверью, крича из коридора:
— Сиди, я щас, за хлебом!
Я сидела за кухонным столом, смотрела в окно, как она, резко отмахивая одной рукой, а другой по-дамски прижимая к боку старую кошелку, проходит далеко внизу. И вечный керченский ветер путает каштановые волосы.
Сейчас она блондинка и волосы по цвету ничем не отличаются от лица. Только карие глаза светят неспокойным блеском, да горят накусанные губы. В этом она не изменилась, хотя слишком лихорадочен блеск и слишком часто прикусывает она нижнюю губу.
— Ну, расскажи, как ты там, на северах?
— Андрюшик, — зовет она вместо ответа и, вытерев нос трехлетнему белобрысенькому мальчику, подталкивает снова в комнату.
— Иди, поиграй, мама разговаривает.
Теперь она смотрит в окно, так же, как когда-то смотрела вниз я, наваливаясь боком на край пластикового стола. Понукаемая молчанием, неохотно говорит:
— Ну как, как. Нормально. Сашка директор дома быта сейчас. Фотографом он там еще.
— Ого! А чего не приехал с вами?
— Работы много.
Она замолкает. Слышно, как оскальзываются по жести балконного навеса голуби. Будто те же самые, что и десять лет назад. И вдруг поднимает голову. У нее такой взгляд, будто там, в Омске или Томске, я все путала, куда же увез ее огромный медлительный Сашка, с ней что-то очень сильно не так.
— Лёк, а катер на косу ходит?
— Да, лето же. Ходит.
— Слушай! А давай завтра, вместе, туда! Покупаемся?
Говорит это, как хватается за веревку или спасательный круг. И глаз не отводит, поправляя пальцами с алым маникюром белую прядь на фарфоровой щеке. Я смотрю вглубь коридора, там ее сын методично возит игрушечный трактор, туда-сюда. Наверное, в папу. Точно — в папу.
— А малые?
— Берем их!
— Аль, не знаю… Мой-то, ему пять уже, и загореть успел. А вы белые, как смерть.
— Не хочу я его с матерью оставлять. На полдня, ну, Лёка, давай!
Она сидит напротив, моя сердечная подружка, с которой влюблялись в одних и тех же мальчиков на дискотеке, пили сухое вино из бутылки, запрятанной в подвале в трубу, и одалживали друг другу платья и кофточки — поносить. Смотрит, будто я должна ее спасти.
За окном пятого этажа ярится ветер, такой же белый, как новые алькины волосы, только весь состоящий из летней радости.
— Поехали, — говорю.
И на следующий день мы с мальчиками и сумками, из которых торчат горлышки бутылок с холодным компотом, сидим на корме старого катера, на жесткой скамье из деревянных планок. Алька держит в кулаке натянутый подол андрюшкиной футболки и вертит головой, поедая глазами все вокруг.