Никифора тоже тянуло к учителю. В семье, на Московско-Ямской, часто было не до него. Дом маляра железнодорожных мастерских Ефрема Вилонова — обыкновенная крестьянская изба, треть ее занимала русская печь. Всякому, кто заходил в нее, было ясно: здесь уже не бедность — нищета. В углу иконы, у окна ничем не покрытый стол плотницкой работы, рядом длинная скамья и табуретка. Около стены широкая кровать, на которой нет ни матраса, ни простыней, ни одеяла — на досках только куча барахла из старой одежды. Здесь да на печке и спала вповалку многочисленная семья Вилоновых (сами да пятеро детей). Когда все уходили из дома, дверь на замок не закрывали — вор не смог бы поживиться, пожалуй, и куском хлеба.
Детей родители по-своему любили, смышленого Никифора, когда тот окончил двухклассное училище, несмотря ни на что, решили учить дальше, вывести в люди. Но между собой ссорились, часто были пьяны, и, пожалуй, мать чаще отца: она пристрастилась к водке еще в Моршанске, где с пятнадцати лет работала на махорочной фабрике. Когда начинался пьяный скандал, Никифор исчезал из дома и до позднего вечера пропадал у любимого учителя. Он прибегал к Семену Макаровичу и с другими тревогами и бедами.
Так было и в тот день, когда полицейский избил соседа-инвалида. Напившись, тот начинал на всю улицу крыть матом начальство, а иногда добирался даже до высочайшего имени. Вот и теперь сосед валялся на пыльной дороге, выкрикивая что-то сквозь пьяные слезы, а подоспевший городовой бил его кованым сапогом и ритмично повторял: «Вот тебе, вот тебе, вот тебе…»
Никифор почувствовал, как у него закипело внутри. Разъяренный, не чувствуя себя, он набросился… на городового, но получил такую затрещину, что отлетел к забору. Он бросился бы еще, если бы городовой, взглянув в гневное мальчишечье лицо, не ушагал вдруг прочь.
Никифор долго ходил тогда по улицам, вздрагивая от незнакомого щемящего чувства. Уже стемнело, когда он остановился перед губернаторским домом. Из ярко освещенных окон неслись звуки оркестра, мелькали беззаботно танцующие пары. «Бал в пользу голодающих», — вспомнил он афишу на тумбе. Рука его подняла с мостовой камень и запустила в сверкающее окно…
Никифор пришел к Семену Макаровичу поздно, но они еще долго проговорили в тот вечер. А уходя, Никифор унес за пазухой «Подпольную Россию» Степняка.
Калуга в конце прошлого века — это типичное захолустье, хотя и губернский центр. Благодушно по вечерам звонили колокола церквей, а на заросших травой улицах мирно разгуливали куры. Тихо и однотонно жили здесь люди. Жандармские отчеты тех лет начинались стереотипной фразой: «Население губернии питает глубокие чувства верноподданической преданности и любви к Государю Императору и его августейшему семейству и ко всем велениям Государя Императора относится с совершенным доверием».