О России Горький не мог говорить спокойно. Он выскакивал из-за стола, крупно и возбужденно шагал по комнате:
Обрадовали вы меня. Очень обрадовали. Я всегда верил из самой гущи народа идет к жизни новый человек, бодрый духом.
Мы переживаем трудное время, но оно скоро кончится, завершится ярким творческим взрывом народных сил… Русские медленно запрягают, но скоро едут…
Глаза у Горького влажно заблестели, стали мечтательно ласковыми. Он молча походил по комнате, а когда вновь повернулся к Михаилу, глаза были уже другими: сухими, острыми, колющими:
И все-таки сколько еще азиатского в нас. Это азиатская болезнь России — рабья покорность судьбе, это дряблое непротивление року…
Горький ходил по комнате, думая о чем-то своем, роняя только отдельные фразы…
До отчаяния пассивны иногда наши люди, и эта пассивность ненавистна мне… Ничто не уродует человека так страшно, как терпение… Терпение — это добродетель скота, дерева, камня…
Человек живет, чтобы сопротивляться условиям, угнетающим его… И всякий, кто в наше время хочет быть честным человеком, должен быть революционером…
И, помолчав, добавил:
— Перед нами два конца: или сгореть в ярком огне, или потонуть в помойной яме.
Как-то Михаил заговорил с Алексеем Максимовичем о Луначарском. Горький сразу оживился:
— Вот уже год почти каждый день вижу Анатолия Васильевича и все больше убеждаюсь, какой это духовно богатый человек, — лицо Горького озарила застенчивая, влюбленная улыбка, которая появлялась у него всегда, когда он говорил о детях, русском народе и интересных для него людях, — талантливый и любимый мной человече… А какой характер! Не человек, а праздничная ракета! И делает он теперь, по-моему, очень нужное дело. Ведь главное сейчас — вырвать революционное движение из состояния разочарования и усталости, заразить верой в свои силы… Поговорите с Анатолием Васильевичем — у него на этот счет есть интересные мысли…
Михаил познакомился с Луначарским еще в Неаполе, на квартире, куда ему дали явку. Собственно Анатолий Васильевич и затащил его на Капри, соблазнив климатом и Горьким.
Вилонову нравился Луначарский, восторженный, увлекающийся, постоянно ищущий. Он всегда был полон огня и страстного порыва. И когда при очередной встрече с ним Михаил упомянул о разговоре с Алексеем Максимовичем, Луначарский сразу же подхватил:
— Да, конечно, я согласен с Максимычем. Главное — поддержать высокое настроение пролетариата, не дать угаснуть атмосфере мировой революции, которая, по-моему, сейчас мельчает от этой мнимой практики…
Пусть будет порыв, героическое перенапряжение, пусть обожествление человека станет возвышенной музыкой революции, поднимающей энтузиазм ее участников.