Бабушка Наташка завершает обряд и уходит в хату, оставив меня сидеть. Небо совсем синее или иссиня-черное? — пытаюсь отгадать, а глаза открывать лень. Слышу, что бабушка снова вышла на улицу, стала у порога, смотрит в мою сторону. Я непроизвольно качнула одной ногой (сидя на высоком стуле, я не достаю ногами до земли), качнула второй. Вдруг все мое тело вытягивается вверх, я закидываю руки за голову и, выгибая спину дугой, сладко потягиваюсь, безудержно зеваю и громко прищелкиваю челюстями, как это делают наши щенки, любящие поспать.
— Хочешь спать? — спрашивает бабушка.
— Не! Есть хочется, — вскакиваю я и без дальнейших объяснений улепетываю домой.
***
Это теперь я знаю, что такое предел человеческого сознания. Знаю, что если оно, сознание, заполняется до отказа какой-то бьющей по нему информацией, то достигается предел и в короткое мгновение оно покидает нас. Но тому предшествует несколько неприятных минут. Чем они неприятны, сказать трудно, наверное, своей крайней наполненностью и тем, что тяжело переживаются. Их приход в канун отключения сознания человеком не постигается. Именно эти минуты остаются в памяти навсегда, ибо являются временем сознательнопрожитой жизни.
И это теперь я умею обрести контроль над сознанием, не доходя до критической ситуации, если хочу закрепить в себе происходящее. А тогда, в детстве, только случайные толчки пробуждали меня от спячки, вызволяли из инерции бытия, благодаря чему воспоминания о сопровождавших те толчки обстоятельствах запечатлевались в памяти. Они приходили и уходили сами собой, находясь под контролем чистых случайностей, оставляя след в виде ассоциаций на события и памяти об эмоциях.
Но пусть вопросами осознания окружающей действительности занимаются другие. Для этого рассказа дорого то, что выводящие из состояния сна минуты все же случались, то ли спонтанно наплывая на меня, то ли возникая под давлением внешних факторов. И их свидетельства, оставившие свои оттиски в моей памяти, не подлежат сомнению, как не подлежит сомнению летопись бесстрастного анахорета.
Может, поэтому самые ранние воспоминания связаны у меня со мной же, с событиями, в которых я была главным действующим лицом.
Эпопея с зубами длилась, на самом деле, долго. А в те далекие дни, когда время не летело верхом на ветреных скакунах времени, а плелось себе тихим шагом, она казалась мне целой жизнью, однажды прожитой от начала и до конца, но другой какой-то, не имеющей ничего общего с наступившей позже. Каждый молочный зуб вначале долго болел, досаждал, его приходилось «заговаривать», а уже потом он начинал шататься и стремился к встрече с папиной суровой ниткой. До той поры пока он не начинал по-настоящему шататься, рвать его категорически воспрещалось, так как в противном случае в организме не создавались условия к тому, чтобы в надкостнице вырос здоровый постоянный зуб.