— Булат, — тихо укоряет отца мама, — Михаил уже всё решил.
— Он бы всё решил, если бы ноги этого горе-кавалера здесь не было…
— Не кипятись. Его бы здесь не было, если бы ты сам не погорячился. Сам знаешь, с чем.
Отец смотрит на маму тяжёлым взглядом, но не возражает. Неужели в кои-то веки последнее слово осталось за мамой? Но о чём они говорят?.. Я не понимаю. Почему Рома так себя ведёт? Он не замечает меня? Или упорно делает вид, что не замечает? Тот Рома, которого я знаю, наплевал бы на всё и если понадобилось, подошёл бы ко мне, обутым в ботинки, прямиком по заставленному блюдами столу.
Я так пристально и долго смотрю на него через весь зал, что он, наконец, повернул голову в мою сторону. Мы так далеко друг от друга, что не получается разобрать выражения его глаз. Между нами натянута тонкая струна, вибрирующая при малейшем движении. Но сейчас эта струна беспомощно дёргается, но не издаёт ни звука. Тишина. Я пытаюсь притянуть за неё к себе Романа, дёрнув за свой конец. Бесполезно. Будто отрезало на полпути. Сумбур и какофония не дают здраво мыслить. И когда замечаю, что Рома выходит из ресторанного зала, высидев недолго, иду следом за ним.
Знаю, что где-то за спиной теперь маячит кто-то из близких: скорее всего, мама не выпустит меня из поля зрения. Но повторно сбежать сейчас уже не получится. Поэтому я просто выхожу в курилку, видя, как Бесов открывает сигаретную пачку, собираясь закурить.
Я подхожу, останавливаюсь на приличном расстоянии от него, жадно разглядываю лицо, пробегаясь по нему взглядом. Мысленно запускаю руки в его тёмные тонкие волосы, которые хочется взъерошить, чтобы растрепать эту аккуратную причёсочку, уложенную набок. Слова застревают в горле. Царапают его изнутри. Я жду, что Рома скажет первым хоть что-то, но он продолжает вертеть в руках сигаретную пачку, словно она — самое что ни на есть ценное в этот момент. Наконец, он достаёт одну сигарету и смотрит на меня, улыбнувшись только губами. В тёмных глазах застыло непонятное выражение. Едва скользнул взглядом по моему лицу и вновь уставился на сигарету. Молча. Тишина между нами густая и давящая, перекрывает барабанные перепонки. Гулкая. Хочется разорвать её хоть чем-то. Я говорю, не узнавая свой голос, так жалко он звучит. Едва слышный, с дрожью:
— А говорил, что не продаёшься, Бес.
Я заставила себя сделать шаг вперёд и вырвала сигарету из его пальцев, разломила на двое, бросив в лицо. Лицо Ромы… Нет, не Ромы — Бесова… Снежана, привыкай называть его по-другому. Ромы больше нет. Лицо Бесова застыло, будто в камне. Только тёмные брови сошлись на переносице. Глаза превратились в тёмные провалы без малейшей искры света. Бесов медленно поднял руку и отёр лицо, стряхивая с него крошки табака.