— Никто ничего не знает, кроме графа! — снова понизив до шепота голос при произнесении последних слов, сказал городничий.
Хвостова бросилась в Грузино.
Там прожила она около недели, но никаким образом не могла добиться приема и с разбитым сердцем поехала в Петербург.
Но и тут ожидало её полное разочарование — никто ничего не знал и не мог ей сказать об участи капитана Петра Валериановича Хвостова.
Последняя надежда, ещё теплившаяся слабою искрою в сердце Ольги Николаевны, исчезла. Она впала в какую-то апатию. Без слез просиживала она по целым часам на одном месте, уставив свой взгляд в какую-то ей одной видимую точку.
В эти две-три недели она страшно осунулась, похудела, поседела и даже как-то сгорбилась.
Ей приходило на мысль, что если бы сын её умер, то это не так бы сломило её — все мы ходим под Богом, все мы должны Умереть рано или поздно, но потерять его живым, не знать, где он находится, что делает, или вернее, что с ним делают — было более чем ужасно.
В таком страшном состоянии Хвостова возвратилась в Москву до того, как мы уже сказали, изменившаяся, что домашние и знакомые прямо не узнали её.
На другой же день она поехала к Елизавете Федоровне Аракчеевой, но узнала от хозяина дома, где она жила, что старушка переехала на постоянное жительство в Тихвин; Ольга Николаевна послала ей длинное письмо, но оно осталось без ответа, доставив Хвостовой около месяца маленькой надежды.
Время, однако, этот исцелитель всякой скорби, затянуло сердечную рану матери и притупило жгучую боль.
Провидение как бы укрепляло силы несчастной Хвостовой, так как вскоре её ожидало другое, не менее ужасное и тяжелое семейное горе.
Читатель, вероятно, не забыл, следя за судьбой героев нашего правдивого повествования, что Сергей Дмитриевич Талицкий — этот кузен и злой гений Екатерины Петровны Бахметьевой, так трагически исчезнувшей со сцены нашего романа, считался после войны 1812 года, по официальной справке, пропавшим без вести.
Но официальная справка всегда остается только официальною справкою, а жизнь — жизнью.
Быть может, читатель, знакомый с нравственным обликом этого «героя», узнав об его исчезновении, с довольным видом воскликнул: «Худая трава из поля вон», — но мы, увы, должны напомнить ему другую, но уже немецкую пословицу: «Unkraut fergeht nicht», — то есть, худая трава не изводится, которая всецело и оправдалась на Талицком.
Он был жив, здоров и даже относительно счастлив, но он не был только Сергеем Дмитриевичем Талицким. Волк надел другую шкуру.
Метаморфоза эта произошла при следующих трагических обстоятельствах.