Молча, с сухими, горящими глазами, выслушала её Ольга Николаевна.
— Пошла вон, мерзкая… собирайся ехать в деревню, ты мне не нужна.
Горничная, всхлипывая и причитая, отправилась в девичью, а Хвостова в комнату Василия Васильевича, отдав, впрочем, сперва распоряжение съездить за доктором.
Старичок Карл Карлович Гофман, годовой врач дома Хвостовых, не заставил себя ждать.
Встретившая его в комнате раненного Ольга Николаевна объяснила ему происшествие собственной неосторожностью молодого человека.
Карл Карлович начал осматривать и зондировать рану.
— Wunderlich!.. Мой не понимайт! Это другой делайт!.. — глубокомысленно сказал он, сделав с помощью прибывшего фельдшера перевязку.
Крупная ассигнация перешла из руки Хвостовой в руку эскулапа.
— Да, да… бивайт… бивайт!.. — заторопился он подтвердить возможность ранения от неосторожного обращения со шпагой.
То, чего особенно опасалась Ольга Николаевна Хвостова, свершилось. Чуть ли не ранним утром другого дня вся Москва уже знала о разыгравшейся в саду Хвостовой кровавой драме и о бегстве Марьи Валерьяновны с Евгением Николаевичем Зыбиным.
Эта сенсационная новость, от которой московские кумушки пришли в неописанный восторг и передавали её друг другу, захлебываясь от волнения, все же считалось великим секретом для лиц власть имущих и в качестве такового не служила для них основанием официально вмешаться в это «семейное дело».
Василий Васильевич после сделанной ему перевязки к утру пришел в себя, и Карл Карлович, явившись снова после двенадцати часов, подал надежду на благополучный исход поранения.
— Starke Natur!.. Здоров природ… — заметил Гофман.
К вечеру, впрочем, лихорадочное состояние усилилось и начался бред.
Ольга Николаевна и Агния Павловна, успокоенные Карлом Карловичем, сменяя одна другую, сидели у постели больного. Обе несчастные матери чутко прислушивались к горячечному бреду раненого, и этот бред болезненным эхом отдавался в душе каждой из них.
Обе они поняли ту беззаветную, горячую любовь, которую питал бедный юноша к своей бежавшей с другим кузине, и сила этой любви усугублялась в их глазах силой непроницаемой тайны, в которую облек свое чувство юноша не только для окружающих, но и для самого предмета этой безграничной, почти неземной привязанности, той высшей любви, из-за которой душу свою полагают за друга.
К утру второго дня больному снова стало легче, и к вечеру даже лихорадочное состояние выразилось в менее резкой форме. Карл Карлович оказался правым: молодость брала свое.
Прошло два дня с вечера роковой катастрофы.