– Послушай, я…
– Вобла, – говорит он мне, и я морщусь. Раньше меня звали Полуторка, но с легкой руки Медного, я обзавелась гораздо более емким, красочным именем, которое прилипло ко мне – не отдерешь. Он это понимает, он это видит и говорит. – Знаешь, если бы никто не слышал, я звал бы тебя Пятница.
– Кто это – Пятница?
Он хмурится и опускает глаза, чтобы, спустя пару ударов сердца поднять голову и честно посмотреть в мое лицо:
– Есть такая книга – «Робинзон Крузо». Очень старая, но мне нравилась. Там про… – тут он запинается, спотыкаясь об отсутствие моего прошлого, и слово становится поперек горла. Как в двух словах передать восторг от прочитанной книги? Замолкает, смотрит на меня, будто я должна его понять без слов, должна увидеть все, что он хочет сказать в мимолетном жесте, во взгляде сквозь полуприкрытые веки, но все, что я чувствую – как сильнее сжимается его рука, как становится горячее кожа. Люди больше не хотят близости – они просто хотят быть в одном помещении. Его зрачки больше не режут – они стали широкими, чтобы не ранить, чтобы медленно скользить по моему лицу легким прикосновением. Люди больше не хотят близости. Его взгляд – тонкое перышко – и он нежно спускается по скуле к основанию челюсти, забираясь во впадину за ухом. Люди больше ничего не хотят. Он разжимает ладонь, выпускает мои пальцы и тянется к вороту моей куртки – молча слушаю, как заходится мое сердце, когда звук расстегивающейся молнии оглушает меня. Провожу языком по сухим губам и смотрю, как напрягаются крылья его носа с каждым новым вдохом. Его пальцы скользят по моей шее. А может, все-таки хотят? Может, есть еще люди, хранящие внутри жизнь? И она тянется к другой жизни. Его пальцы спускаются к ключице и подцепляют провод наушников.
– Что ты слушаешь? – спрашивает он. И, не дожидаясь моего ответа, тянет за них, выуживая тонкий, узкий, невесомый аудиоплеер. Он тянет его, и наушники соскальзывают с моей шеи, оказываясь у него в руках – бусинки моих наушников забираются к нему в уши, и он нажимает «play» – музыка оживает в его голове, а зрачки становятся узкими.
Вокруг так много людей. Они мельтешат, гудят, роятся. Их тела мельтешат, словно мошкара, сводят с ума периферийное зрение и не дают оторвать глаза от пола. Как же их много…
Он смотрит на неё, и впервые за все время их знакомства она его раздражает.
– Это не катастрофа, – глухо говорит он.
Она поднимает на него заплаканные глаза, и там – немые упреки, трусливые доводы, невысказанная обида и где-то в темной, вязкой глубине широких зрачков – его вина. Он отводит взгляд, словно обжегся. Он опускает ресницы, смотрит в пол и говорит: