– Слушай, ты не первая, и не последняя, кто делает это.
Его голос становится раздраженным – это что, чувство вины растет, набухает внутри него, сверкает на дне колодцев её глаз?
– Ты же не маленькая…
– Вот именно, – тихо шепчет она.
***
«И снится нам не рокот космодро-о-ма-а…»
Колонки орут, просто надрываются.
«Не эта ледяная синева-а…»
Мы скачем, словно вожжа под хвост попала. И ладно мы с близнецами, а вот Тройка – взрослая баба – скачет, словно ровесница двух отмороженных.
«А снится нам трава, трава у до-о-ма-а…»
– Зелё-ёная, – дерем мы глотки, – зелё-ёная трава-а…
А потом топот заглушает наши голоса – мы скачем и орем, орем и скачем, и совершенно не попадаем ни в ритм, ни в ноты, но так хорошо нам не было уже давно. Сколько? Реверсов сто назад? Да куда там… Тысячу? Две тысячи? Да какая разница!? «Земляне» жгут так, что у нас пятки горят, и легкие распирает от желания порвать к чертям собачьим голосовые связки: «Зелё-ёная, зелё-ёная трава-а…» И мы рвем. И пляшем. Все, кроме Медного, потому что он стал какой-то бледно-зеленый. Да и Бог с ним, с Медным… Земля в иллюминаторе!
Когда «Земляне» заходят на третий десяток повторов, самый милосердный из нас останавливает музыку. Мы падаем на стулья. Шелест вдохов и выдохов летает под высоким потолком, словно стайка мелких птиц, отупелые улыбки расцветают на раскрасневшихся лицах – тела обессилены, головы пусты – то, что доктор прописал.
– Щас блевану… – курлычет Медный.
А через секунду приводит план в исполнение. Звук выворачиваемого желудка, льющегося на пол содержимого. Мы хохочем. Медный стонет и пытается материться. Очень давно мы не «принимали на грудь», и Медный напрочь забыл, где же его норма. Кряхтит, отплевывается и, видимо вспоминает, где она была – да, да… примерно шесть рюмок тому назад.
Мы смеемся ровно до той поры, пока амбре от блевотины не добирается до первого из нас.
– Ох ты ж, блядь… – подскакивает Отморозок и зажимает нос. Он бежит непонятно куда, лишь бы подальше от вонючей лужи. Кривенько так бежит – закон вместе со всеми его представителями, официальными и неофициальными, подох, а потому, есть тебе восемнадцать или нет – нам решительно по херу. Наливают всем, у кого есть желание. У кого нет – тоже наливают в надежде разбудить дремлющий нездоровый энтузиазм. Отморозок оборачивается:
– Я там сидеть не буду! – орет он.
Медный что-то бормочет в трехнедельную бороду. Мы смеемся, и лица у нас красные. Следом за Отморозком поднимается Тройка, но не для того, чтобы жеманно выразить своё «фи» – она идет к баку с водой, наполняет стоящее рядом ведро и тащит его к месту аварии. Чтобы смыть «произошедшее», ушло три ведра, но мерзкий запах по-прежнему витает в воздухе.