– Эта рыжая сволочь сейчас всё загадит.
– Откуда кофе? – спрашиваю я.
Он смотрит на меня:
– Странная ты, Вобла, честное слово, – но губы его расползаются в широкой улыбке от уха до уха. – Это кофейный ликер. Я решил им заполировать. Не знаю… сладенького захотелось, – тут он игриво приподнимает бровь. – А тебе не хочется сладенького, Вобла?
Открываю рот, но слова – морские ежи – впились в горло острыми иглами – и ни туда, ни сюда.
Криво, косо, с переменным успехом и периодическим «сбросом давления» мы добираемся до седьмого этажа. Там когда-то была кальянная. Уверено держим путь к ней, потому что там огромные, мягкие диваны, море подушек и все завешено плотным шторами. Там то, что не дает нам внешний мир – там царит ночь. Заползаем внутрь, зажигаем свечи в закрытых светильниках и, как только мягкий свет расползается по комнате, тут же разбредаемся по углам, как тараканы. Медного укладывают на бок, чтобы тот, не дай Бог, не захлебнулся собой же, и благодарный Медный засыпает мгновенно – по кальянной разноситься тихий храп. Близнецы падают на мягкий, пружинистый пол, выстланный шелком, и упираются спинами в диван, подушки под спины, под ноги, под голову, и они облегченно вздыхают – тащить на себе здорового мужика весьма энергозатратно. Тройка и Вошь садятся по обе стороны от Куцего, который развалился на диване напротив. Я с ногами забираюсь в единственное кресло – оно такое пушистое, что мои веки тянутся друг к другу, как намагниченные. Какое-то бормотание на заднем фоне, но я уже слабо различаю, кто говорит и о чем – всё сливается в единой вибрации воздуха по коже и барабанным перепонкам. Тру пальцами сомкнутые веки и, непонятно для чего, борюсь со сном. Никто не заставляет меня бодрствовать, но если уж спать, то вместе со всеми. Как крысы – в разных углах, но на одном этаже. А потому, где-то очень глубоко, под бесполезным хламом, которым обрастает моя сущность в попытках угодить всем и каждому, я надеюсь пересидеть их всех – вот голос Зануды становится еще зануднее и тише, Вошь почти не слышно, переливчатая трель храпа Медного – как бормашина, вонзается в зубы и поднимается вверх по костям прямо к своду черепа. Медный, зараза, из-за него вообще не разберешь, о чем там Куцый с Тройкой говорят. Вроде бы… да… да… вот это можно! Это с удовольствием… Шуршание одежды, непонятная возня, перемежающаяся женским смехом и, наконец, теплый нежный прилив окатил мое сознание первыми, тихими аккордами – звуки гитары, переплетаясь между собой, превращаются в невесомые нити – они плывут по воздуху, разделяясь лишь для того, чтобы снова слиться воедино, словно ненасытные любовники. Не открывая глаз, я, с точностью до деталей, вижу его пальцы, скользящие по струнам, извлекая серебряные переливы – тонкие паутинки звуков, что скользят в полумраке, извиваясь и сверкая, они летят ко мне, они вплетаются в мои волосы, проникают сквозь кожу, и она взрывается волной мурашек – от затылка и до кончиков пальцев ног. Если бы не музыка… ох, если бы не музыка, сожрали бы мы друг друга, как крысы, о которых Медный говорил. Куцый затягивает, я улыбаюсь – «Земля в иллюминаторе». Тройка, Отморозок и Вошь смеются, я не открываю глаз – его голос превращает быстрый мотив в волны медленной, нежной тоски по дому. У Куцего приятный голос и тонкий слух, и алкоголь не придает ему пошлых надрывных интонаций – алкоголь вытаскивает из него что-то, отчего все перестают смеяться. Замолчал Отмороженный, не слышно Тройки, Вошь тихо сопит и, возможно, уже кусает губу. Куцый и правда, очень красиво поет – от души, для себя, а выходит, как будто для нас. Может, и правда для нас? Кто его знает, Куцего этого… И, ведомые его голосом, мы, грязные, уставшие, запуганные и совершенно никому не нужные, срываемся с насиженных мест – мы преодолеваем притяжение Земли и покидаем эту чертову планету, мы мчимся сквозь темноту и невесомость, которые на вкус живее, чем спертый воздух в нашем «доме», мы летим все глубже во мрак, в бесконечность миллиардов галактик, где, возможно, есть такие же, как мы. Свободные, несомые, мы забываем обо всем и летим орбитами…