Я с интересом ждала итога.
Наконец, Тонан открыл глаза, сложил руки на столе, и вынес приговор:
— А они все по правилам. В первом — молодой, не цветший. Во втором — листья, собранные в пору цветения, на утреннюю росу, а в третьем — то же, что и во втором, но ночного сбора.
Я молча забрала все три мешочка с тысячелистником, аккуратно уложила обратно в сумку, а затем развернула и придвинула к нему небольшой пакетик с тонко истолченным порошком:
— Что здесь?
Парень, азартно сверкнув на меня глазами-вишнями, притянул лист к себе.
К исходу получаса я уже с уверенностью могла сказать: Тонан не мог сдать травологию только потому, что не хотел ее сдавать. Он с легкостью определял, где травы годные, а где пересушенные, что входило в подсунутый мною смешанный сбор и из чего состоял тот самый порошок. До тех пор, пока травы да сборы имели хоть малейшее касательство к руническому искусству, ни один недобросовестный травник не смог бы подсунуть ему дурной товар. Парень точно знал, чего хочет и как это должно выглядеть.
Но как только дело доходило до вопросов о том, где и что растет, какие травы любят тень, а каким нужна влажность, какое растение с каким соседствуют в природе, да по каким приметам их искать следует — рунник скучнел, терял интерес, и лицо его делалось страдальческим и несчастным. Да даже если растение просто не было связано с рунами — и то уже плавал.
Немного погоняв его по самым неудобным вопросам и отомстив за свой недавний испуг, я твердо уверилась — хотел бы Тонан сдать зачет, непременно сдал бы. И мысленно хмыкнула — что ж, Тонан Фарр, хочешь выучить кучу ненужной тебе информации, выучишь! И чарующе улыбнулась сидящему передо мной парню:
— Добро пожаловать в мир трав!
А вечером на школу обрушилась гроза. Светлое до того небо заволокло обложными тучами, воздух похолодал, и где-то далеко, за лесом, за рекой, над морем заворочался в хмурой вышине гром.
Нольвенн, поглядывавшая в окно еще до появления первых признаков непогоды, нервно покружила по комнате, и даже неизлечимая ее хромота, кажется, отступила. Подруга любила грозу. Вот и нынче не усидела в комнате под защитой каменных стен — вздохнула, бросила на меня виноватый взгляд, да и удрала неизвестно куда. В непогоду, на ночь глядя. Бедовая. И она еще клянется, что ведьмовства ей не досталось!
А гроза приближалась. Шла на школу от леса, чернеющего громадой до горизонта, и молнии, ослепительно белые, рогатые, впивались, кажется, в самую землю. Мир на краткий миг становился светлым-светлым, а небо — сиреневым, а потом все гасло, и тогда на землю обрушивался гром. Как будто небо раскололось, разбилось, рухнуло. Раскат стихал, и мир оставался ослепленный, оглохший. Беспомощно замерший. Дождь хлестал упругими струями. Белые известняковые стены, вымощенный булыжниками двор, скамейки и колодец. Молнии, падающие с неба, становились все ветвистее, и гром следовал за ними все скорее. Все вокруг становилось то сиренево-белым, то темным и непроглядным. А следом рушился гром, как будто яростный великан бил гигантское било. И ветер. Хлесткий, порывистый. Он стелил плети дождя над землей, срывал листья с яблони над колодцем. И стихал. И тогда небесная вода снова падала отвесно.