Джон некоторое время молчит, затем вздыхает, находит на столешнице ладонь Агаты и осторожно её сжимает.
— У Хартмана тяжелый характер, милая, — произносит он, — но мне кажется, что нет такого испытания, что ты бы не вынесла.
— Ну, я многое не вынесла, — Агата смеется, стискивая его пальцы, пытаясь удержаться за них, как за якорь спокойствия.
— Поиск своего места это не проваленные испытания, — качает головой Джон, — но сейчас ты сделала осознанный выбор, насколько я знаю — ты довольна своей работой, и разумеется, небеса хотят проверить тебя — выдержишь ли ты тот груз, за который берешься.
Тяжелый вздох слетает с губ Агаты. Да, она должна выдержать. Пусть демон и задевает её за больное, заставляет её страхи вновь шевелиться в груди — она справится, потому что только в Лазарете она ощущает то незыблемое спокойствие, что светится сейчас на лице Джона. Он не раз рассказывал ей о том, почему ему нравится быть стражем, и делал это настолько вдохновенно, что Агата и сама рискнула попробовать себя в этом. Пусть у неё не получилось, но её друг очень упоен своей деятельностью. Его работа — его стержень, что удерживает его от греха. И ей стоит взять с него пример.
Они с Джоном допивают чай, съедают пирожные, болтая о ерунде, доходят до общежития Агаты. Лишь там, у высокого белого здания, блестящего в небесах стеклами, когда приходит время прощаться, Джон сжимает руку Агаты и, заглядывая в её лицо, тихонько спрашивает:
— А если ты узнаешь, что Хартман прав насчет меня, что ты скажешь?
— Ты настолько рано, что я аж подумал, что тебя заинтересовало мое предложение, — на лице Генри настолько нахальная улыбка, что невольно хочется кинуть в него полотенцем. Однако, он не виноват в том, что её сюда принесли ноги, раз принесли — значит, она вполне может вытерпеть его комментарии.
Агата садится напротив креста, обнимает колени руками. Она чувствует себя растерянной. Джон разумеется не потребовал от неё ответа «прямо сейчас», но именно в ту секунду она ощущала себя лишь только оглушенной, и глаза сами по себе порывались пустить несколько расстроенных слез.
— Что, Миллер наконец-то рассказал тебе, что мечтает снять с себя штаны и поиметь тебя? — с любопытством спрашивает Генри, и Агата лишний раз замечает, насколько же у него живое, открытое лицо. Нет, такой может задеревенеть, напустить на себя холодность, но она будет ему как чужая, как будто фарфоровая маска.
Агата выдыхает, бросая на демона красноречивый взгляд, замечает, как он прикусывает губу, и ощущает себя виноватой. Она тут со своей ерундой, а он по-прежнему распят и по-прежнему приговорен к неунимающейся боли.