— Похоть можно удовлетворить с кем хочешь, — терпеливо вздыхает Генри, ожидая, когда она уже наконец успокоится, — но я хочу лишь тебя. Понимаешь?
Она куксится. Кажется — понимает, кажется, её слегка отпускает, но все равно, наверное, хочется услышать чего-то другого, вовсе не «нам еще рано говорить о чувствах».
— Если уж ты тут развела всю эту болтовню, — Генрих осторожно её обнимает, гладит по волосам, слушает, как она тихонько хнычет, пряча лицо в его груди, — хочется вернуться к вопросу, что я толком тебе и спасибо-то не сказал.
— Мне, спасибо? — Агата удивленно глянула на него. — Генри, я всего лишь молилась, не я освободила тебя — такова была воля Небес.
— Но лишь по твоим словам Небеса обратили на меня внимание, — возразил демон, — я не знаю, что они там разглядели в моей душе, я не знаю, почему они мне дали этот шанс, но ты — ты обо мне молилась.
Говоря это, Генрих пытается откопать в себе искреннее чувство благодарности. Изобразить его он может легко, почувствовать по-настоящему — пусть даже слабым импульсом — совсем другое дело. В таких вещах важней всего искренность с самим собой. Сейчас он может сказать Агате про преждевременность разговоров о чувствах, но что он сможет сказать ей через месяц? Через два? Солгать? Даже малейшая ложь отразится на кредитном счете, даже за такую мельчайшую отрицательную динамику он поставит под удар свою судьбу? Нет. Возможно, этих пары месяцев ему не хватит, тогда от неё придется отказаться. Ему не удастся заставить себя потерять голову, он слишком много знает о женском вероломстве, он давно не верит в слово «любовь». Но одно он знает точно — Агата достойна искренней благодарности. За её честность, за её великодушие, за её взаимность. За эти теплые губы, что прижимаются сейчас к его губам.
Теплая вода сбегает вниз по телу, рисуя на белой коже невесомые узоры. Агата сейчас предпочла, чтобы он был ледяной — потому что раскаленный жар, казалось, готов разорвать её грудь изнутри. И теплая вода кажется практически кипятком и не приносит облегчения.
Генри совершенно не ведает жалости и не особенно умеет уступать самому себе. Он захотел её, когда Агата пошла в душ — и вот сейчас она стоит, упираясь ладонями в стенку, напряженная как струна, и пытается не умереть всякий раз, когда его раскаленный член проникает в её тело. В душевой тонкие стены, она частенько слышит по утрам, как поет сосед, поэтому сейчас Агата вновь и вновь прикусывает губу, подавляя в себе стоны. У Генри завязаны глаза — он сам предложил, потому что Агате по-прежнему тошно от мысли, что он увидит её голой — уж больно неприятным, как ей кажется, её тело может показаться стороннему зрителю. В иную секунду Агате мнится, что Генри жульничает и подглядывает, потому что он совершенно безошибочно нашел её в душевой комнатке. Хотя нет, вряд ли он жульничает, все-таки сам он сказал, что зрение — не его основной орган чувств. Черт возьми, как же сложно молчать! Агата смеется про себя, по-прежнему напоминая себе дурочку, уж больно легко она соглашается с его предложениями, слишком просто уступает его губам, слишком много теряет в самообладании от его ласк. Кажется, ему для того, чтобы её возбудить, нужно просто поцеловать её покрепче, и ткань трусиков уже начнет предательски влажнеть. Но разумеется, ему этого недостаточно, ему всякий раз нужно довести её до конвульсий, до забвения, до затмения, чтобы она забывала, как вообще возможно дышать, пока его чертовы пальцы терзают её тело.