Саймон смотрел на знать, собравшуюся здесь, в их богатых темных одеждах таилось некое зловещее очарование. Он пришел на пустые хоры прямо из кухни, не сняв заляпанной подливками рубашки, и теперь, даже скорчившись в тени, испытывал жгучий стыд за свой невзрачный вид.
И я здесь единственный слуга, думал он, единственный из всех, кто жил в этом замке вместе с нашим королем. Откуда взялись все эти важные лорды и леди?
Я узнал только нескольких — герцога Изгримнура, принцев, еще двух-трех.
Было что-то не правильное в том, как утонченно изящны были они в дорогих траурных шелках, в то время как Саймон был словно одеялом накрыт вонью грязной посуды, но что именно? Может быть, знать должна была умиленно радоваться присутствию в церкви замковых слуг, а может быть, он совершил величайший проступок, вторгшись сюда?
Что если король Джон видит все это? Он почувствовал, как по его спине пробежал холодок. Что если он наблюдает за нами? Скажет он Господу, что я прокрался сюда в грязной рубашке?
Ликтор Ранессин вошел наконец в полном облачении, подобающем его священному сану, в одеждах черного, серебряного и золотого цветов. Чело его венчал венок из священных листьев цияна, в руках он держал курильницу и скипетр из резного черного оникса. Жестом опустив толпу на колени. Ликтор приступил к чтению начальных молитв из заупокойной мессы. Когда он произносил священные строки на чистом и богатом наббанайском языке с едва заметным акцентом и кадил у тела мертвого короля, Саймону показалось, что некий дивный свет засиял на лице Престера Джона, обращая его в лицо юного разгоряченного битвой мужа, выезжающего из ворот только что завоеванного Хейхолта. Как бы хотелось Саймону увидеть короля таким!
Когда Ликтор закончил, молящиеся встали, чтобы спеть молитву. Саймон удовольствовался тем, что произнес слова одними губами. Потом все вновь опустились на колени, и Ранессин начал говорить, к всеобщему удивлению перейдя от наббанайского к простонародному вестерлингу, который Джон сделал языком, понятным всему королевству.
— Вспомним, дети мои, — произнес Ранессин нараспев, — что когда последний гвоздь был вбит в древо казней и для Господа нашего Узириса наступила ужасная агония, благородная женщина из Наббана, именем Пелиппа, дочь могущественного рыцаря, увидала Его. Сердце ее исполнилось жалостью к Его страданиям. Когда же тьма наступила в эту первую ночь, и Узирис Эйдон был одинок и умирал на древе — ибо ученики Его были плетьми изгнаны со двора храма — она пришла к Нему, и она принесла Ему воды, и она дала Ему воды, обмакнув в золотой сосуд шелковый шарф свой и затем поднеся к сухим губам Его.