Солдатская смекалка,— вставил младший лейтенант Прохладный.
Финская паня,— объяснил дядя Боря.
Кто вы по национальности? — поинтересовался генерал.
— Эстонец.
— А? Да, да! — сказал генерал. Больше он ничего не сказал, сел в машину. «Козел» рванулся с места и умчался как ошпаренный.
Объявляю благодарность! — сказал Прохладный.
— Служим Советскому Союзу! — ответили дядя Боря, Рогдай и я.
В тот день утром в роту прибыло пополнение — двадцать два человека. У всех на гимнастерках были нашивки: красненькие — за легкие ранения, золотистые — за тяжелые. Прибывшие за полчаса освоились; недаром говорится, что где солдат повесил шинель, там его дом.
Откуда, с какого фронта? Кто командир дивизии? В каком госпитале лежал?
— Родом с Оренбурга.
— Хо, а я с Челябинска! Земляки, брат.
— Нас под Криневом зажали, выходили на Клетню.
Нехитрые вопросы, точные ответы... Армия — единая семья, великое братство. Оно складывалось тысячелетиями, скреплено кровью, овеяно дымом пожарищ.
После ужина нас за отличную службу отпустили в деревню посмотреть кинокартину «Свинарка и пастух». Дядя Боря, я и Рогдай поторопились к зенитчикам — от них шла трехтонка. В кабину сел дядя Федя, в кузов бросили сломанную ось передка, взобрались два парня — косая сажень в плечах (их назначили молотобойцами в помощь сержанту) и мы, неразлучная троица.
Помчались лесом. Трясло. Ось громыхала, ветки бежали навстречу. Пришлось сесть, прижаться спиной к кузову, чтоб ветками не выхлестало глаза.
При выезде из леса на грейдер стояли шлагбаум и караулка. Прохаживался часовой. От караулки вправо и влево тянулась колючая проволока в три кола. Ее натянули совсем недавно — на колах еще не затвердели капельки смолы.
Документы проверил Шуленин, правофланговый нашей роты.
— Так... Вы поезжайте,— сказал он.— А Васины слазь! Слазь, говорят, не поедете! Расселись, понимаешь!
— Как так? — оторопели мы.
— Очень просто!
— Почему?
— Ваших фамильев нет в увольнительной. Сеип есть, ваших нет, не написаны. Слазь, говорят!
— Нас, честное слово, отпустили!
Разрешили посмотреть кино «Пастух и свинарка».
— Прохлатный отпустил,— подтвердил Сепп,— На «Свинарку и пастуха».
— Ничего не знаю! — повторил Шуленин,— В увольнительной нет фамильев. В самоволку не пушу.
Не хватает, чтоб с первых дней службы в самоволку повадились ходить.
Не верилось, что говорил Шуленин, боец нашей роты. Мы отлично знали его, и он отлично знал нас, мы, можно сказать, рубали из одного котелка, и какое он имел право нам не верить? Может быть, это оттого, что у него появилась власть, пусть маленькая, но власть?