Когда я выглянул из-под одеяла, в палате никого не было. Я поглядел в сторону двери. Стоял Борька Лившиц на единственной уцелевшей ноге. Культя у него была укутана бинтами и торчала в сторону, точно он ее нарочно так оттопырил. Борька оперся рукой о косяк. Другие ребята были в коридоре, там же были дядя Петя и Хасан со своей балалайкой.
Я встал, тоже подошел к двери. Голова у меня уже не кружилась.
Все раненые со второго этажа вышли в коридор. Потолки высоченные... Как в церкви. Выше, чем в Доме артистов. Раненые стояли вдоль стен, у кого голова забинтована, руки на перевязях, опирались на костыли, на плечи товарищей. Люди ждали чего-то.
И вот из комнаты девочек вышли два санитара с носилками в руках. На носилках, казалось, никого не было, одна простыня. Следом шла моя мать, она держала марлевую салфетку у глаз. Глаза у нее были опухшие и красные.
И тогда я вгляделся в носилки... В белую простыню.
Эта девочка пришла в Пионерский сад вместе со старшей сестрой. Она еще не была пионеркой, она не ходила в школу. Поверх простыни лежала кукла. Самой девочки не было видно под простыней, носилки были продавлены: до этого дня в них носили только взрослых.
Навстречу шли врачи, они что-то сказали, все стали тихо расходиться по палатам. А я стоял и смотрел на нелепую процессию: люди несут на носилках куклу.
И вот понесли раненых — прибыл транспорт. Людей несли, несли, на них были серые от пыли бинты, на бинтах засохли бурые пятна крови. Лица бойцов были обросшие, серые с желтоватым оттенком.
К нам внесли троих. Их положили рядом со мной. Они сразу заснули.
Пришла мать. Принесла три «утки», расставила под кроватями. Потом подошла ко мне, обняла и начала целовать, точно прощаясь со мной. Она целовала куда попало — в нос, в глаза, в щеки. Лицо мое стало мокрым от ее поцелуев и слез.
Мне захотелось кричать: «Мама! Мамочка! Не плачь! Не надо!» Но мне было стыдно ребят и тех троих, которых принесли с поля боя.
А раненых все несли, несли... В коридоре ставили кровати.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Что заставило меня писать эти записки много лет спустя?
Я обязан рассказать о пережитом, о радостях и страданиях не только моих, но и всех тех людей, с которыми свела судьба. Многих уже нет в живых... И рассказать я должен не потому, что их радости и боли были какими- то особенными. Нет! Я буду рассказывать про обыденные вещи, о том, что пришлось испытать в той или иной степени миллионам моих сверстников, и если мне удастся рассказать это общее — значит, я выполню ту задачу, которую поставил перед собой.