Потому что он хотел быть тем человеком на картине. Он хотел быть тем, кого она видела. Человеком, который спасал людей. Кто смотрел на нее с голодом, страстью и любовь.
Он хотел любить ее. С того момента, как только встретил ее.
Эта мысль была кувалдой, ломающей стены, лед вокруг его израненной души трескался, затем таял, таял под жаром захлестнувших его эмоций.
И он обнаружил, что уткнулся лицом в ее шею, и его руки обхватили ее, держа так же крепко, как она держала его, и каким-то образом они оказались сидящими на полу душевой кабины, и вода лилась на них, а она была у него на коленях. Все еще держа его. Держа их.
Она не сказала ни слова, ее ноги обвились вокруг его талии, а руки — вокруг его шеи.
И он отпустил все, лед и снег. Пусть все это растает, пока не останется ничего, что могло бы заморозить или удержать его на месте. Ничто не остановит его от того, чтобы открыть этот гребаный кран и позволить всем чувствам выплеснуться наружу.
Ее. Он хотел ее. Все время. Повсюду. Так долго, как она хотела. На один день. На неделю. На год.
Навсегда.
Это была Грейс. Это всегда была Грейс. И он никогда не был влюблен прежде, но он знал, что это было именно то, что он чувствовал. Это отчаяние. Этот голод. Эта потребность. Может быть, именно так все и было, и он никогда этого не знал, никогда не понимал.
Что ж, теперь он понял и хотел этого. Все это.
— Возьми меня, Грейси, — прошептал он, не скрывая отчаяния. — Возьми меня, пожалуйста.
Но ее руки уже были на нем, сражаясь с влажной джинсовой тканью, расстегивая пуговицу и молнию. Расстегивая джинсы и вытаскивая его, ее пальцы на его коже заставили его задрожать. Затем она приподнялась и снова опустилась, а ее скользкая плоть окружила его, сжимая так же крепко, как несколько секунд назад ее руки.
Так чертовски горячо. Так чертовски хорошо.
Он обнял ее, а она наклонила голову, накрывая его рот своим, когда он вошел внутрь этого плотного, влажного жара. В его голове вспыхнул огонь, и она была живым пламенем в его руках, двигаясь по нему так плавно, так идеально. Даже вода, текущая вокруг них, не могла ее потушить.
Ничто не могло. Она была огнем и молнией. Она была солнышком. Она была всем.
И по мере того, как она принимала его все глубже, быстрее и сильнее, все, что он мог делать, это шептать одну и ту же фразу снова и снова ей на ухо.
— Я люблю тебя, Грейси. О Боже, я так люблю тебя.
Глава Двадцатая
Грейс открыла глаза и секунду не могла понять, где находится. Она была и не в спальне в ее квартире, и не в спальне Лукаса в квартире с витражами.