Федор, когда однажды врач заглянул к нему попросить заменить изношенную проводку, высказался в том смысле, что по нынешней жизни дети – это уж слишком. Тем более в таких условиях женщины просто не могут рожать здоровых и жизнеспособных. Михаил отмолчался. Его одолевали мысли, которые он никогда не решился бы озвучить. Ребенок казался ему неизбежной жертвой, словно приближавшаяся зима требовала своего. А когда появится малыш у Ланки, что будет с ним? Сумеют ли они выходить его в холодном и сыром бункере?
К зиме удалось сделать запас продуктов. Хуже было с отоплением – земля промерзала. И когда наступили холода, ночевать стали в общем зале, чтобы по возможности сохранять тепло. Но даже несмотря на это, обитатели бункера стучали зубами и наворачивали на себя несколько слоев одежды.
Устинья, раздосадованная тем, что лекарь ее избегает, вновь принялась шпынять Ланку. И однажды Михаил стал свидетелем того, как она пыталась устроить ссору.
Ланка, которую перестало наконец тошнить, почувствовала себя лучше и вызвалась помогать на кухне. Но, неловко повернувшись, уронила тарелку, и ее содержимое – каша с тушенкой – разлетелось по полу.
– Убери, безрукая, – завизжала Устинья. Услышав этот крик из общего зала, Михаил пулей влетел на пищеблок и увидел прислонившуюся к стене бледную Ланку с выпирающим животом и Устинью с перекошенным от злобы лицом. Он в бешенстве схватил ее за шиворот и отвесил пощечину. Та расхохоталась.
– Бьешь – значит, любишь!
– Запомни, – процедил Михаил, – еще раз ты посмеешь повысить голос на Светлану – вышвырну из бункера. Что-нибудь случится с ее ребенком – выкину наружу без химзы. И не смей больше рот раскрывать при мне!
Он сам от себя не ожидал такого. Устинья, опешив, смотрела на него расширенными глазами. Потом вдруг разрыдалась.
– Не трогай меня, я беременна. Я тоже ношу твоего ребенка.
Михаил краем глаза успел заметить, как Ланка сползает по стене. Он еле успел подхватить ее на руки. Отнес в их комнату, мельком уловив, как смотрит на него дядя Гена. Но никто не сказал ему ни слова, и Михаил понял, что остальные молчаливо признали его главенство. Теперь, похоже, руководителем становился он. Но эта мысль не доставила ему радости – он представил себе, какая ответственность ложится на него отныне.
Ближе к вечеру у Ланки начались роды. Михаил сидел возле нее, держа за руку, проклиная себя за все горе, которое ей причинил. И мысленно давал кому-то обещание, что если все обойдется, он больше слова ей худого не скажет – только бы она осталась жива. Она не гнала его, только все твердила, что, наверное, не переживет родов.