Тьмы слишком много. Она давит на меня. И я падаю на колени, вытягиваюсь в струнку, запрокидывая голосу, сжимаю кулаки и кричу.
Громко, надсадно, срываясь в истерику.
И тьма отзывается. Она отвечает мне скрипучим старушечьим голосом:
— Кто посмел меня тревожить?
Косая алая молния ударяет в землю, и я вижу (теперь вижу!) согбенную фигуру в лохмотьях и с узловатым посохом. Лица её почти не видно из-за низко надвинутого капюшона. И хотя в неровном свете точно не разглядеть, кто именно передо мной, я уверена, что это — женщина. Очень-очень старая. Может быть, какая-нибудь здешняя Баб Яга.
— Я — Хранительница Перепутья, — отзывается она на мои несущиеся вскачь испуганные мысли. — И ты, смертная, осмелилась потревожить меня своими гадкими воплями.
Мне не до церемоний. Гадкая так гадкая.
Ползу к ней на коленях, бормочу:
— Бабушка! Добрая госпожа! Я путница… заблудилась… страшно…
Она толкает меня ногой, и я падаю на спину.
Старуха нависает надо мной, и во вспышке очередной молнии я замечаю длинный крючковатый нос и грязные лохмы, выбивающиеся из-под капюшона.
— Не смей называть меня «доброй», — шипит она, постукивая мне по лбу когтистым пальцем, и становится ещё страшнее, чем тогда, когда нечто ломилось через лес. — Я продала свою доброту и вырвала своё сердце.
Моё же от таких слов пускается вскачь. Тихо скуля, пытаюсь, пятясь, отползти от этой полоумной бабки. Удаётся перевернуться на четвереньки. Так уже сподручней и быстрее. Одежда жутко мешает, путается, лезет под руки, замедляет движения.
Но удрать не удаётся: нечто шершавое и прочное, как верёвка, обвивает мою шею, и тянет назад с невероятной силой. Хриплю, пытаюсь содрать с себя путы, но лишь в кровь обдираю пальцы. Закашливаюсь, и глаза вот-вот выскочат из орбит.
Падаю у ног старухи и только теперь понимаю: то был хвост — длиннющий, лысый, как у крысы, заострённый на конце.
К горлу подступает тошнота.
Она касалась меня этим!
— Куда собралась? — скрипит хранительница Перепутья. — Разве я отпускала тебя?
Сижу, нелепо раскинувшись, опираясь на сведённые ладони, мотаю головой:
— Нет-нет-нет… — а что нет, не знаю и сама.
Старуха вновь склоняется ко мне, едва не клюнув горбатым носом:
— Если у меня нет сердца, не значит, что я не хочу его иметь…
Слова проникают в сознание, как яд змеи — в кровь. Парализуют, лишают воли.
— И твоё, — она прикладывает к моей груди когтистую лапу, — мне вполне подойдёт. Такое молодое, такое дерзкое сердце.
Она облизывается и ухмыляется.
Я отчетливо вижу алчное безумие в её глазах.
Вокруг снова светло — луна заскучала и решила вновь выглянуть из-за занавески. Но при свете бабка выглядит ещё гаже.