Вмазываться ни один из нас не умел - мы обратились за помощью к Кате, которая ранее уже оказывала в этом содействие А. и Олегу. На квартире у А. сделать этого было нельзя - мать была дома, и мы поднялись на лестничную клетку между седьмым и восьмым этажами и стали ждать, когда поднимется Катя и подсобит нам. Тогда я еще, конечно, не догадывался, что очень скоро эта лестничная клетка станет для нас вторым домом, что десятки раз мы будем здесь варить и употреблять наше зелье, что будут лететь месяцы, и стены этой железобетонной коморки пропитаются запахом фракции, кафель в углу почернеет от газетных костров, а ступени лестницы будут отполированы нашими задницами и спинами. А сколько самых разных молодых людей, объединенных одной пламенной страстью, а также организаторским талантом Олега, будут нервно ёрзать между этими унылыми зелеными стенами, сколько поистине шекспировских драм развернется в этом театре абсурда... Эта пыльная лестничная клетка - символ, немой свидетель нелепого и беспутного периода моей жизни, памятник нашему безрассудству.
Катя спокойно и даже как-то задорно и бодро сделала нам умелые инъекции бессмысленно-мизерных доз, прямо скажем, не совсем удачного раствора. Эффекта лично я не заметил никакого, и я опять понимал, что не наелся, что я не получил полноценного результата, а лишь раздразнил свой аппетит. Мне хотелось по-настоящему познать действие данного вещества ("ценное знание", "уникальный жизненный опыт" и всё такое), я решил, что раз уж я ввязался в это приключение, то надо что-то со всего этого поиметь, чтобы не чувствовать себя обломавшимся. Ведь пока всё, что я получил, ограничивалось стрёмной нервной суетой, мандражом, целым днём по сути потерянного времени. Я понимал, что все эти лишения стоят много большего, чем незначительная и непродолжительная стимуляция, испытанная мною в тот день. Короче говоря, мне очень хотелось познакомиться с загадочным капитаном Приходовым, о котором я уже был сверх меры наслышан, но не имел чести знать его лично. Дальнейшие же мои планы были туманны, если они вообще были. Но уж становиться торчком-то я, разумеется, никак не собирался.
Мы еще немного посидели на лестнице, болтая, главным образом, о нём самом. Мне ужасно не хотелось идти домой. Вообще, каждая винтовая посиделка для меня всегда заканчивалась этим каким-то особенно тягостным, щемящим чувством неизбежности, необходимости идти домой, и я старался всегда хоть на минуту отложить эту неизбежность, еще немного посидеть и потрепаться с дружками. И когда, наконец, я понимал, что идти домой все-таки необходимо, мне становилось очень тяжко на душе. Почему, откуда эта боль? Страх пропалиться перед родителями большими зрачками, поведением и т.д.? Поначалу, может быть, и это. Но потом, когда я наловчился удачно строить из себя трезвого, даже будучи сильно обвинченным, и вероятность пропалиться была минимальна, это мутное нежелание идти домой и тогда не покидало меня. Это было нежелание оставаться одному и морочиться, не имея необходимых собеседников, нежелание всю ночь ворочаться в потной кровати, делая вид, что ты спишь, а главное - нежелание признаться самому себе, что праздник окончен, что всякому, даже самому продолжительному кайфу приходит законный конец. И что ты опять остался наёбан и некого в этом винить, кроме самого себя.