Навстречу ему из приёмного и родильного отделения шли люди в белых халатах, и у каждого из спины… торчал заводной ключ. Такой же, как у Сахары Каракумовны.
Усилием воли Дмитрий привёл деформировавшееся лицо в порядок и заставил себя идти по коридору, будто ничего и не случилось.
Как в тумане, добрался он до ординаторской терапевтического отделения. Не помнил доктор, как входил в лифт, выходил из него, как расспрашивал больных в вестибюле, где ординаторская.
Он осознал себя только тогда, когда услышал голос товарища. Тот внимательно смотрел на Дмитрия и озабоченно спрашивал:
— Что с тобой?
— Видишь ли… Мне показалось… Чушь совершеннейшая показалась… Только не смейся…
— Не буду смеяться. Говори!
— Понимаешь, вот какое дело. Показалось мне, что в спине у каждого…
Эбис как раз повернулся к товарищу вполоборота, и Дмитрий к ужасу своему заметил, что и у того из спины торчит заводной ключ.
Дмитрий нехорошо улыбнулся и попросил скрежещущим голосом:
— Если тебе не слишком трудно, Эбис, проводи меня к вашему психоневрологу. Мне нехорошо что-то.
Если Эбис изумился, то вида не подал.
— Ладно, гражданин. Пройдёмте, — молвил он, распахивая перед коллегой дверь.
Он поправил ключ за спиной и следом за Дмитрием вышел из кабинета.
Через лабиринт лестниц и коридоров приятели направились в поликлинику.
…Они всё шли и шли по каким-то переходам; по низким переходам и высоким переходам; завинчивались то вверх, то вниз по спиральным лестницам с уже искрошившимися ступеньками; шагали по пандусам с ободранным линолеумом; перешагивали через ржавые лужи в местах, где барахлили сансистемы.
То и дело навстречу им, группками и поодиночке, встречались коллеги. Коллеги негромко переговаривались; мертвенные люминесцентные лампы под потолком гудели равномерно и отстранённо.
Звуки человеческих голосов и загробное гудение электроаппаратуры смешивались и, смешиваясь, рождали совершенно новые, едва различимые слова. И эти новые обрывки речи были страшны, ибо самым неестественным образом соединяли в себе безжизненность гула и раздельность человеческой речи, не имея осмысленности её.
— Такой молодой! И вот… — жужжала механическая речь. — Крови-то, крови…
Лоб Дмитрия покрылся испариной. Он замедлил шаг и дико взглянул на Эбиса. Тот шёл молча, глядя прямо перед собой стеклянным взором.
— Эбис, — проговорил он, но ни звука не вырвалось из пересохшего, забитого слизью горла.
— Эбис! — вскрикнул он, уже напрягшись, но в горле лишь заклокотало, как в кране, в котором кончается вода.
Его спутник не оборачивался.
Порой Диме казалось, что идут они по коридору не по собственной воле; что коридор, как водоворот щепку, втягивает в себя людей.