Я нашел этот текст в кладовке квартиры, купленной не для себя. Тридцать восемь листов, вырванных из разных тетрадей, — в клеточку, в линейку, с перфорацией и без оной, мятые и ровные — всякие. Они были завернуты в «Литературную газету»: профиль Пушкина — словно портрет на суперобложке. Литературка-то меня и привлекла — я люблю читать старые газеты. Я развернул ее — и увидел эту стопку. Начал просматривать — и уже не мог оторваться. Это был дневник. Очень странный дневник. Странный дневник странного человека. Да и человека ли?..Вот пишу — и понимаю, что выгляжу сейчас дико неоригинальным. Как можно начинать повествование с такого стандартного хода? Избитый прием, заезженный штамп, пошлятина — где только литераторы не находили чужие рукописи: и в бутылке, и в ванне, и в кармане. У меня вот — в кладовке, на полке, заваленной старыми ботинками, заставленной пыльными банками и бутылками. Но что делать, если всё, что я рассказываю — правда?!Вернее, почти всё. Что-то — совсем немногое — я домыслил. Многое поправил. Еще больше выкинул. Но суть не изменилась. Вот эти листы. Сейчас я смотрю на них, я касаюсь их. Они лежат возле клавиатуры компьютера, и мне хочется отодвинуть их подальше, придавить чем-нибудь тяжелым. А лучше — убрать в ящик стола — на самое дно. И забыть об их существовании. Я так и сделаю — но лишь после того, как закончу этот рассказ. Мне жутко. Очень жутко. Потому, что я верю: в этих бумагах — правда.
Запись первая
Зачем я ее послушал? Почему я всегда ее слушаю, хотя, казалось бы, кто она такая? Бывшая жена, чужая жена — раздраженный голос в телефонной трубке. Я даже не знаю, как она сейчас выглядит.
Она велела разменять трехкомнатную квартиру.
И я был не против — действительно, зачем мне большая квартира?
Мне достаточно и однокомнатной, пусть только будет просторная кухня — такая, чтобы можно было там поставить диван. Кухня с диваном — это больше чем кухня. Это уже настоящая комната.
Я давно хотел кухню с диваном.
А жене нужны были деньги.
«Продай квартиру, — сказала она холодным ровным голосом. — Нам с Машей нужны деньги.»
Маша — это моя дочь. Она уже большая. И я не знаю, как она сейчас выглядит.
«Купишь себе что-нибудь поскромней, — сказала жена. — А остаток денег перешли нам.»
Я никогда не умел с ней спорить. Даже когда она стала чужой.
Я продал квартиру.
Вернее, лишился ее.
Вот уже вторые сутки я ночую на вокзале.
Дурак! — отчаянно ругаю себя, и морщусь, и трясу головой. — Знал же о риске! Но не захотел лишней беготни, доверился напористому улыбчивому человеку, пришедшему по объявлению. Дурак, дурак, дурак! Что теперь? Куда теперь? В милиции сделать ничего не могут — так они мне объяснили. Все документы чистые — я сам их подписал, безо всякого принуждения. А улыбчивый покупатель больше мне не улыбается. Он страшный человек — как же я сразу этого не заметил?!
