— А если бы вы знали, мой господин, какие у меня пальцы… — Ирис подхватила игривый тон, и уже без особых церемоний распорядилась: — Теперь довольно.
— Ну, ещё немного, — тоном раскапризничавшегося ребёнка, ныл «Август».
— Не могу, мой господин. Ваши лилейные ножки уже достаточно распарены и готовы к массажу. Разве вы не жаждете этого?
— Жажду! О, я жажду твоих дивных прикосновений, моя прекрасная сиделка! Продолжай же, своди меня с ума!
«А если за дверью ещё и подслушивают местные шпионы — они услышат то, что им надо» — подумал с удовлетворением. «Пусть потом перескажут всё слово в слово этому надсмотрщику-евнуху. Продолжай, ты молодчина, Огюст. Главное, не увлекись, а то достанется тебе потом от Фатимы…»
Обсушив «лилейные» ноги господина, Кекем заставила его улечься, сама же прыгнула на постель рядом. Не удержавшись, кинула взгляд на мужчину, да так и замерла. Удивительно. Его грудь, виднеющаяся в вырезе рубахи, курчавилась ещё больше, чем ноги… Спаси, Всевышний, женщин от такого богатства, это, должно быть, ужасно неудобно и колко… Но почему-то так и притягивает взор. Она поспешно отвела глаза.
Несколько капель драгоценной мирры на одну ступню, столько же на другую…
— Божественная, — застонал Бомарше, когда тонкие сильные пальцы танцовщицы прошлись по чувствительным точкам подошвы, размяли пятку… и вдруг начали совершать странные движения, будто впиваясь маленькими буравчиками. Каждый такой нажим посылал горячую волну выше, до колен, до бёдер, ещё выше, отзываясь в животе, в груди, простреливая горячими приятными волнами до самой макушки. Ирис всегда хорошо училась. И уроки мастера Али пошли ей впрок.
Бомарше стиснул зубы. «Довольно!» — хотелось ему выкрикнуть, ибо, в самом же деле, не святой он, чтобы удержаться от самого что ни на есть соблазнения. Что творит эта рыжая чертовка, эта скромница? Но внезапно характер движений сменился. «Буравчикам» на смену пришло ласковое поглаживание, и, мало-помалу, естественное возбуждение отхлынуло, на смену ему пришли расслабленность и покой, покой и безмятежность, безмятежность и дрёма…
Уже не открывая глаз, он похлопал ладонью рядом с собой.
— Ещё немного, девочка, и хва…тит… Когда засну — ложись рядом. Лучше будет, если утром нас увидят вместе. И… спасибо…
— Спа-асибо, го-осподин, — успел он услышать в ответ. — А-август… Сла-адких снов…
В кои-то веки Нуха-ханум, она же Злыдня, прекрасно осведомленная о своём прозвище, она же Главная смотрительница и наставница гарема, была довольна. Подаренные франкским послам девы угодили, это считывалось по всему: и по сияющей, словно маслом намазанной, роже Главного евнуха, и по сдержанному торжеству и затаённым улыбкам самих пери, вернувшихся с хальвета — «праздника уединения»… Конечно, вернувшихся, ведь, по устоявшейся традиции, прежде чем окончательно отдать их новым хозяевам или наказать за возможное нерадение, нужно было удостовериться, насколько «подарки» усладили упрямых франков. О, Нуха умела читать и по губам, и по глазам, и по жестам, практически незаметным для неопытного глаза, и для того, чтобы отличить правду от лжи, узреть истинное удовольствие, полученное от ночи любви, либо ужас перед страшной трубой в Босфор, ей не нужно было обладать оком правдовидения, она и без него поняла, что все до единого послы остались довольны. Иначе уже сейчас кто-нибудь из провинившихся дев сдавленно рыдал бы, либо трясся в углу паланкина…