Он щекотал ноздри, манил и дразнил…
— Деньги, — выдыхает Клэр хрипло, нацелив окровавленный нож на оторопевшего хозяина, прокисшей рыхлой бадьей осевшего в углу. — И быстро, шкура. Не то присоединишься к этому, — она кивнула на слугу, корчащегося в луже собственной темной крови, выползающей из-под его живота.
— Я знал, — с ненавистью выдохнул хозяин, сверля ее взглядом. Глаза водянистого, невнятного цвета, в них — животный страх и ненависть. — Мне говорили, что юродивых надо уничтожать сразу, как только народились, иначе жди беды. Грязные жестокие животные…
Клэр не помнила, как она оказалась рядом с этим человеком — большим, сильным, — и как ее нож, вонзившись в его печень, дважды провернулся там с садистским наслаждением.
Она, крохотная тонкая девчонка, сейчас возвышалась над ним, и он плевался кровью, серея от боли.
— Грязное жестокое животное, — с наслаждением произнесла Клэр, всматриваясь в умирающие, гаснущие глаза того, кто еще вчера имел над ней власть и называл себя ее хозяином, — тут ты. Не подними ты на меня руку — ничего б и не было.
Она попробовала крови. Тогда, над еще живым человеком. Она лизнула нож, вырванный из его тела, и почувствовала на языке сладкую, живую, теплую кровь. И этот запах затуманил ее рассудок.
Теперь, по прошествии стольких лет, приступы стали еще чаще и еще сильнее. Клэр чувствовала их приближение заранее; вглядываясь в ночную мглу, она вдруг начинала видеть кровавое зарево над бушующим морем и слышать ток собственной крови в пульсирующих венах. Она закрывала глаза, подставляя лицо соленым брызгам и ветру, но те не могли остудить разгорающийся жар в ее теле. Это было верным знаком, что скоро приступ повторится и тьма подступит ближе на шаг, усядется на грудь и будет мучить, заглядывая в душу.
Ни один врач не мог сказать, что с ней. Добытые пиратским счастьем золотые без толку сыпались в карманы лекарей — они осматривали Клэр, слушали ее сердце и находили ее абсолютно здоровой. Совершенно! Не помогали пилюли и порошки; даже из глубокого сна боль и страдания выдергивали ее, и Клэр роняла слезы бессилия, когда эта пытка, изматывающая ее все больше, прекращалась и наступал покой… но надолго ли?
Клэр знала, что нет. Месяц, полтора, и все повторится вновь. Собственное тело предавало ее, становилось источником муки. Красивая, статная, молодая женщина, Клэр с тоской понимала, что никому она не нужна, никогда ей не найдется тот, кто полюбит ее и сделает женой, матерью своих детей. Кому нужна больная, юродивая, припадочная? Кто захочет целовать ее губы, если хоть однажды увидит на них кровавую пену и услышит нечеловеческое рычание, срывающееся с них? Кто захочет смотреть в ее глаза — прекрасные, шелково-карие, цвета переспевшей влажной вишни, под сенью густых, черных, как ночь ресниц, — если хоть однажды увидит, как они закатываются и наполняются тупым беспамятством? Кто захочет ласкать ее длинные черные локоны, если увидит их всклоченными, спутанными, словно солома? И кто захочет в свою постель ее тело, молодое, сильное, с кожей дивного теплого цвета, словно самая дорогая слоновая кость, с манящими изгибами, с длинными ногами и такими прекрасными, такими нежными руками, если каждую ночь оно может забиться, раня и себя, и окружающих?