Кайрен медленно обернулся, выломил бровь, глянул на Сатор эдаким долгим взглядом. «Вот именно, что ты тоже врач» — он не сказал, но на его физиономии это читалось без всякого труда.
— Ну, раз думаешь, что справишься, то флаг в руки, — буркнул «корсар» не слишком дружелюбно, то ли решив закрыть тему, то ли до лучших времен ее оставляя. Например, до ее, анетовского, первого косяка, который неминуемо случится на следующей же смене. — Уходишь? — спросил явно из чистой вежливости.
— Хочу с доктором Кассел встретиться, посоветоваться, — облегченно зачастила Сатор, подхватывая сумочку, — насчет младенца. Помнишь? Того, что городовому подкинули.
— И о чем советоваться? — по-прежнему без всякого интереса уточнил Кайрен.
— Да просто нужно что-то решить, помочь как-то. Нельзя все так оставлять. Ты не представляешь…
— Помочь? — Нелдер как наклонился, чтобы шнурки на ботинках развязать, так и замер, забыв разогнуться, глядя на Анет исподлобья, вывернув шею. — Ты его усыновить, что ли, решила?
— Нет, конечно. Да и кто бы мне дал? Но ведь можно придумать что-то другое. Найти опекунов, а лучше…
— Опекунов, — кивнул Кайрен и так же медленно, как давеча оборачивался, выпрямился, снова руки в карманы сунув. — Милосердие взыграло. Поня-атно, — протянул насмешливо, ухмыльнувшись кривовато. — Идея, что тебя это не касается, в голову, конечно, не пришла?
— А почему, собственно, меня это не касается? — чуть-чуть, но все же обиделась Ани.
— Да потому, Бараш, что ты самостоятельность с идиотизмом попутала, — перейдя на прежний любезно-ледяной тон, сообщил Кайрен. — Излишек самоуверенности — это ничего, бывает, особенно у девочек. Даже полезно. Одна затыка: ты-то не в куклы играешься.
— С чего…
— С того, что я знаю! — отрезал Нелдер. — Умеешь царапины бинтовать, так и бинтуй себе. По крайней мере, хуже никому не сделаешь. А ты куда полезла? Решила всех скопом осчастливить? Этих спасем, тех пристроим? Может займешься тем, в чем действительно разбираешься? Тряпками там, цацками?
Анет молчала, упорно глядя в стену, закусив губу так, что во рту стало медно-солоно. Нет, не разреветься она боялась, слез даже и близко не было. А вот ляпнуть что-нибудь такое, после чего и поправить-то все невозможно станет, вполне могла. Случалось с ней порой, редко, но случалось. Как, например, на втором курсе, когда высказала, что думает одному господину, завалившему на зачете студента, который не смог преподнести традиционной мзды. Папе даже пришлось на «рычаги давить», улаживая дело. Или когда залепила пощечину «гордости империи» и, казалось, любви всей ее жизни. Тогда никто не вмешался, потому что никому не по силам вернуть, как было.