Я вытерлась,надела пижаму и полезла в аптечку за снотворным. Утро вечера мудренее, но чтобы оно поскорее настало, надо уснуть, а не вертеться полночи без сна, пережевывая одни и те же мысли.
Впрочем, утро никакой особой мудрости не принесло. Голова после снотворного была тяжелая, как колода. Я выпила ведро кофе, прочитала сообщение Алеша, что он добрался благополучно, ответила и села за работу – это отвлекло. А после обеда – по заведенному распорядку – позвонила маме.
- Мать, - я сразу взяла быка за рога. – Не приеду, извиняй. Давай ты ко мне лучше. У меня есть корзина фруктов и вино, название которого невозможно прочитать.
- Ага, хочешь посекретничать? – так же сразу просекла она.
У них дома это было нереально. Папа сидел рядом, как приклеенный, и слушал все наши разговоры с огромным интересом. И по каждому эпизоду высказывал свое чрезвычайно ценное – на его, конечно, взгляд – мнение. А поскольку оба они работали, то и дома бывали почти всегда одновременно. Так что когда нам с мамой надо было пообщаться тет-а-тет, либо она приезжала ко мне, либо мы шли куда-нибудь в общепит.
Мы договорились, что она приедет сразу после работы, и я снова села за перевод. Вчерашний день здорово выбил меня из графика, и приходилось наверстывать. Но сейчас это было к лучшему: не оставалось времени на ненужные мысли. Закончила я как раз к маминому появлению. Открыла вино, принесла в комнату миску с фруктами, и мы забрались с ногами на диван.
Сейчас я могла только удивляться тому, что когда-то мы с ней не то чтобы не ладили, но и близки особо не были. Для задушевных разговоров мне хватало Димки, для чисто женских – Ирки и еще одной подруги, Кати. Но была у нас с мамой мощная точка соприкосновения, общая болезнь – Прага. В нашем семействе все были связаны с ней, но настоящих чехофилов и прагоманов оказалось всего трое – дедушка, она и я. Бабушка, папа, Димка и его родители смотрели на нас как на слегка сдвинутых, поскольку страсти нашей не разделяли.
Дед когда-то заварил всю эту кашу, поступив на чешское отделение филфака. Вряд ли бы это ему удалось, но после армии были какие-то льготы. А поскольку он уже отслужил, да и в университете была военная кафедра, в шестьдесят восьмом ему вручили лейтенантские погоны и отправили пинком туда, где было ну очень жарко.
«Как тебя вообще угораздило? - спрашивала я. – Почему именно на чешское?»
«Не знаю, - отвечал он. – Может, потому, что Швейк нравился?»
И чем не причина? Я тоже обожала Швейка и перечитывала в оригинале бесконечно, с любого места. А вот мама как раз не любила. Зато она прожила в Праге дольше всех нас – целых семнадцать лет. Я во многом повторила ее, с пугающей точностью. Четыре года в раннем детстве и четыре в старших классах. Мы учились в одной школе. И очень многое могли обсуждать, вспоминать, сравнивать. А когда прошел период моего подростково-юношеского ершизма, оказалось, что мы намного ближе, чем можно было подумать. Конечно, были темы, которых мы не касались или касались вскользь, но то, что случилось вчера, я хотела обсудить именно с ней.