Именно поэтому Мариус заставлял себя перебирать его записи, тратя на это часы.
Но проклятая тварь не оставила конспектов — либо же Мариус просто до них еще не добрался. Что теперь делать? Он не знал.
…Сиделка вскочила при виде Мариуса, поклонилась.
— Иди, — он махнул девице рукой, — иди, перекуси.
А сам не сводил взгляда с Авельрона, который теперь лежал на спине, укрытый по грудь теплым одеялом. Страшные, костлявые руки покоились по обе стороны от туловища. Грудь тяжело вздымалась, в легких что-то тихо хрипело, как будто Авельрон и дышал-то с трудом. А взгляд был светлым, осмысленным. И на жутком, уже мало похожим на человеческое, лице — выражение полного спокойствия, как будто… Уже смирился. Со всем. С тем, что, возможно, следующего утра уже не будет.
— Ну, как дела, — механически произнес Мариус, присаживаясь на стул напротив умирающего.
Не дожидаясь ответа, он взял руку Авельрона — холодная бледная кожа, синие вены под ней — и пощупал пульс. Слабенький, едва слышный и быстрый.
— Бывало и лучше, — брат Алайны усмехнулся.
Мариус покачал головой. За время этой странной болезни губы Авельрона истончились, сделались сероватого оттенка, зато зубы словно стали длиннее, острее и белее. Неприятное ощущение, как будто у хищного зверя.
— Держись, — попросил Мариус, — я надеюсь, что скоро доберусь до того, что спрятал Магистр. Ты будешь жить.
— Хотелось бы, — сказал Авельрон. И, чуть подумав, признался: — мне страшно. Постоянно такое ощущение, что меня выталкивают из тела. Я тогда попадаю в черноту и ничего не чувствую.
— Я буду поддерживать твое тело, пока не разберусь во всем. Дай-ка мне вторую руку.
Вот так, держась за руки.
Мариус на минуту прикрыл глаза, высвобождая львиную долю резерва, позволяя горячим потокам проложить дорожки-ручейки под кожей, влиться в холодные руки Авельрона.
Неприятное чувство, отдавать свой резерв. Оставалось только убеждать себя в том, что это поможет — по крайней мере, до тех пор, пока не будут найдены ответы на все вопросы.
Кажется, пальцы Авельрона потеплели. Мариус посмотрел на мужчину, хмыкнул. На щеках появился слабый румянец, глаза блестели. Казалось, жизнь возвращается в измученное неведомой хворью тело.
— Так значительно лучше, — прошептал Авельрон, — спасибо.
— Я вечером зайду, — пообещал Мариус.
Поднялся со стула, принюхался. Захотелось грязно ругаться — под куполом неизменно разливался запах разморенных жарким солнцем трав. Мелькнула мысль о том, что даже когда Авельрон умрет, его, Мариуса, этот запах будет преследовать в самых жутких кошмарах.