— Валяй, — сказал Ане палач.
Откуда-то из толпы женский голос попытался было протестовать: детям неполезно слышать последнюю речь. Но ее быстро заткнули: если уж детей притащили посмотреть на казнь, то немного ругани им точно не повредит. У палача в руке, как по щучьему веленью, появился секундомер. Аня набрала побольше воздуха и начала…
Сначала это была чистая отсебятина — все то, что она чувствовала касательно долбанного королевства, долбанного Черного Властелина, долбанной ситуации и всего долбанного вокруг. Чувствуя, что выдыхается и повторяется, Аня перешла на классику — все варианты большего и малого петровского загиба. Публика, которая сначала смотрела и слушала с презрительно-снисходительной усмешкой (ну что ты там можешь наматерить, девочка?!), уважительно затихла. Похоже, некоторые даже записывали отдельные выражения для памяти.
Перейдя к морским загибам, Аня капитально пожалела, что в свое время поленилась отдать должное бабушкиному многотомному словарю русского мата под редакцией Плуцера-Сарно. Уж больно скучно выглядели эти книги: толстые, на серой грубой бумаге, с плохо пропечатанным шрифтом, как будто их выпустили в подпольной типографии.
Когда закончился последний морской загиб, а ничего так и не произошло: ни землетрясения, ни метеорита, ни даже завалящей вороны, которая нагадила бы ей на голову, — Аня поняла, что пора прекращать этот цирк. Она очень любила известную картинку «Никогда не сдавайся!», на которой почти уже проглоченная лягушка хватает цаплю за горло, но приходилось признать: ничего не вышло. Последний большой казачий загиб — и хватит. Надо уметь проигрывать красиво…
Слава стоял в темной нише, вжавшись в решетку пустой камеры, и ждал, когда конвойные придут за Аней. Это должно было произойти примерно в половине шестого. Они медленно-медленно проведут ее по главной улице, через рыночную площадь, заставят подняться на эшафот. У него будет достаточно времени, чтобы провернуть задуманное и опередить процессию. Когда Аня окажется на лобном месте, он уже будет сидеть, как положено, в королевской ложе, чтобы лично подать сигнал к началу.
Из караулки раздавался богатырский храп. Такое уж у тигрового горбунка было побочное действие: как только процесс заканчивался, наваливалась тяжелая, дурманящая дремота, переходящая в многочасовой сон, чем-то сходный с летаргией. Разбудить человека, впавшего в горбунковую спячку, было невозможно, даже если бить палками и резать ножами. На что и был расчет.
Он поторопился и теперь стоял, переминаясь с ноги на ногу. Не хотелось, чтобы его заметили раньше времени. Аню он вообще больше не желал видеть — до того самого момента, когда она окажется на эшафоте. А вот с драконом у него был разговор отдельный. Для этого и пришел.