Одна классная девчонка в дурдоме сказала мне, что у меня классные губы, но так и не поцеловала. И это было оскорбительно, потому как у нее, как она сама сказала, в карте значилось «расторможенные влечения». Я уже вышел из возраста, когда не мог отличить себя от лягушонка Кермита, но нечто неуловимо лягушачье во мне оставалось, может быть, большие глаза и длинный рот.
— Макси, ты в порядке?
— Я симпатичный?
— Наверное.
Леви сделал шаг вперед, и я увидел его отражение. Мы стояли рядом, и взгляды наши были устремлены на фотографию Калева.
— Что это был за день? — спросил я.
— Вроде бы день рожденья Эли.
— Это что его последняя фотка?
— Не знаю.
Я посмотрел пол в грязных разводах, провел ботинком по мраморным прожилкам на плитке. Леви схватил меня за рукав и потянул к длинным рядам шкафчиков. Они были белыми, как зубы, и черные замки на них — пятнышки кариеса. Мне вдруг стало очень противно от всего: от потолка и пола, от полос люминесцентных ламп на потолке, от заново отштукатуренных за лето стен, от плакатов и объявлений на доске в центре холла, от людей, спешащих на уроки, даже от кругломордых часов, показывающих без десяти девять. Стрелки путешествовали, а я хотел, чтобы они замерли.
Леви тянул меня за собой, пара секунд, и я уже не видел своего отражения на стекле, затем потеряли четкость черты Калева, а потом все это перестало иметь какой-либо смысл. Мы оставили в шкафчиках куртки. На полках в моем шкафчике была всякая всячина: ириски и фантики от них, старенький, блестящий тамагочи, мертвый уже тысячу раз, записки и наклейки, оторванный наушник, буклет о профориентации.
— Выброшу все это дерьмо, — сказал я. В шкафчике Леви все было разложено аккуратно: дополнительные канцелярские принадлежности, просто на всякий случай, пузырьки с таблетками, влажные салфетки. Один только взгляд на эту идиллию успокаивал.
— И ты выброси. Кто обсессивный, тот и компульсивный.
— Кто маниакальный, тот и депрессивный.
Мы засмеялись, а потом мне вдруг показалось, что я спиной чувствую взгляд Калева. Это было забавное ощущение.
Смешное — это и есть страшное. Я понял это, когда впервые лежал в дурдоме. В какой-то момент я перестал загибаться от побочных эффектов лекарств, и у меня появилось время подумать о чем-нибудь, кроме жажды или тошноты. Вот что я понял в первые же полчаса: если смех — это реакция мозга на абсурд, то на самом деле страх имеет ту же самую природу. Когда случается то, что не должно случаться, и не особо важно, это забавное падение персонажа на экране, или же неожиданно вылетевшая из-за угла машина, мозг пытается примирить себя с происходящим, просто способы разные.