Он издал невесёлый смешок.
— Ты и есть хороший лжец, Ник. Но теперь я думаю, что я и сам не хуже. Я определённо научился лучше лгать себе. Но эти недели, похоже, изматывают и меня тоже.
Видящий умолк, всё ещё сидя на корточках перед ним и балансируя на подушечках стоп.
Наоко уставился на него.
Он наблюдал, как видящий смотрит в костёр, на потрескивающее пламя.
Он понятия не имел, что за выражение царило на его лице.
Он понятия не имел, как на всё это реагировать. Он мог лишь смотреть на видящего, но перестал хватать ртом воздух. Он перестал задыхаться. Всё его тело замерло совершенно неподвижно.
Его сердце болело.
Не его грудь… его сердце.
Он уже много дней называл это болью в «груди», словно он не знал, почему ему больно, или что это за боль. Но он знал. Он знал, и боль была адской.
Он хотел поговорить со своей матерью.
Он ощутил внезапное, возможно-патологическое, определённо странное-при-таких-обстоятельствах желание поговорить со своей матерью.
Должно быть, она беспокоится о нем.
После обращения он звонил ей довольно регулярно.
Он даже не знал, почему звонил, но это граничило с компульсивным поведением, зудящим местом, которое надо почесать каждые несколько дней, иначе он становился взбудораженным, даже хорошо питаясь… даже когда он получал столько секса, крови и стимуляции, сколько он хотел.
Он ощущал порыв позвонить ей, приободрить, и он делал это, и та жгущая боль в грудь успокаивалась к тому времени, когда он клал трубку телефона.
Эта боль успокаивалась даже тогда, когда он ещё говорил по телефону и слушал её голос.
Эта боль превращалась в урчание, как у насытившегося животного.
Может, он держался за последнюю частицу своей человечности.
А может, наоборот, он в какой-то извращённой косвенной манере показывал себе, что ему здесь больше не место, что он вынужден притворяться человеком, что его человечность ушла, что ему уже не нужно об этом беспокоиться. Может, он показывал себе, что его душа мертва, что у него больше нет матери… что он больше и не заслуживал её.
Может, он просто показывал себе, что ему не нужно вредить ей.
Ему не нужно вредить никому из них, несмотря на то, что с ним случилось.
Его семье необязательно знать.
Он мог скрывать это от них.
Опять-таки, может быть, просто может быть, что превращение в бессмертного заставило его подумать о том, как мало времени ему осталось провести с ней; как много лет, десятилетий, веков он проживёт без неё. От этой мысли его сердце заболело ещё сильнее.
Боль сделалась ослепляющей, но он не пошевелился.
Он не отворачивался от лица видящего, от этих бледных нефритовых глаз с фиолетовыми ободками вокруг каждой радужки.