– Потому что боюсь. Вечер такой чудесный, что я боюсь его испортить...
– А если я скажу вам «да»?
– В самом деле?
Он чуть было не вскочил со стула, чтобы расцеловать ее в обе щеки.
– Да, это правда. Вы славный молодой человек, и я вас очень люблю. Мы всегда будем добрыми товарищами...
В то время он не придал значения этой маленькой фразе. Теперь, когда он ее вспомнил, она заставила его задуматься.
– Вы довольны?
– Я самый счастливый человек.
– Но сначала надо бы найти жилье.
– Я прямо завтра займусь поисками... Какой район вы предпочитаете?
– Этот... Здесь мой участок... Я тут уже освоилась...
Она умерла, и за все двадцать лет их супружеской жизни он так ничего и не понял.
"Мы всегда будем добрыми товарищами... ".
Разве они ими не были?
– Вы не будете возражать, если я закажу бутылку шампанского?
– При условии, что я выпью только один бокал...
Он позвал официанта. Вскоре им принесли серебряное ведерко, из которого выглядывало горлышко бутылки. Он никогда не заказывал шампанское в ресторане. Он вообще пил его два или три раза.
– За нашу жизнь, Аннет...
– За наше здоровье...
Они чокнулись и выпили, глядя друг другу в глаза.
Потом он проводил ее до дверей гостиницы. И тут она сама сказала:
– Сегодня вы можете меня поцеловать...
Он поцеловал ее в обе щеки и лишь слегка коснулся ее губ.
– Когда я вас увижу?
– В следующую среду.
– Пообедаем вместе?
– Хорошо, но только не в таком дорогом ресторане... – И добавила, немного помолчав: – И без шампанского...
Так воскрешал он в памяти события прошлого, но это не мешало ему внимательно наблюдать помимо воли за всем, что происходило вокруг. Ему хотелось, чтобы жизнь кончилась, чтобы земля перестала вращаться, ведь Аннет умерла, но, придя в мастерскую, он бросал взгляд в окно, за которым открывалось небо, вот уже несколько дней такое нежно-голубое, а на его фоне отчетливо выделялись розовые печные трубы над серыми крышами.
Он здоровался с каждым, для каждого находил доброе слово, и они, должно быть, полагали, что ему становится легче.
Сейчас он работал за своим верстаком и работал над украшением, которое рисовал, когда появился полицейский и принес ему скорбную весть. Он работал с такой любовью, как будто посвящал драгоценность своей Аннет.
Для него она оставалась живой, и случалось, что у себя дома на бульваре Бомарше он чуть было не заговаривал с ней.
С детьми и с Натали он был более общителен, но оживлялся, скорее, в силу привычки.
Как-то вечером, когда они с сыном были одни, ЖанЖак спросил его как о чем-то самом естественном на свете: