– Да. Но та женщина их не заказывала.
Бен пожимает плечами – мол, сам не знаю, как это вышло, но в уголках его губ прячется улыбка.
– Им ведь понравилось.
Он не спрашивает, а утверждает.
– Они в восторге. Ты хоть заглядывал в меню? Там нет запеченных макарон. Наверное, потому, что Дотти не знала, что их можно подавать на Рождество.
Фирменное блюдо Дотти – салат «Счастье Рудольфа»: кочанный салат, сливочный соус, а сверху – помидорка-черри.
Бен снова пожимает плечами и на этот раз не прячет улыбку.
– Первый день на новом месте. Потом разберусь, что к чему.
– Может, тебе и не нужно разбираться. Это блюдо выглядело гораздо аппетитнее, чем все, что тут готовили раньше.
Кенди нет на месте, и я неохотно снимаю с гвоздя форму: красное платье из полиэстера, которое плохо на мне сидит, и фартук в красно-белую полоску. А еще мы носим ободки с блестящими оленьими рогами.
Круглый год.
Дверь в женский туалет всегда липкая, поэтому я толкаю ее плечом – и чуть не попадаю в Кенди, склонившуюся над раковиной.
– Ой, прости! Я думала, тут никого нет.
Поворачиваюсь, чтобы выйти, и вдруг замечаю, что ее плечи трясутся.
– Кенди? Что с тобой?
В свете флуоресцентной лампы ее лицо кажется очень бледным. У нее темные круги под глазами, но это далеко не новость. Хорошо хоть синяков сейчас нет. Два года назад, когда Кенди только переехала к своему парню, Джерри, она была живой и яркой. Иногда после работы мы ходили куда-то, если Джерри еще был в шахте. Кенди мечтала стать стилистом-парикмахером, открыть салон. Собиралась даже пойти в бизнес-школу, выучиться на управляющего. Но постепенно разговоры о школе сошли на нет. Джерри эта идея не нравилась. Потом Кенди перестала говорить о прическах. А потом вообще почти перестала разговаривать. Мы видимся каждый день, но я так по ней скучаю…
На ее лице нет никаких эмоций, она показывает мне белую полоску.
– Я беременна.
Закрываю за собой дверь.
– Поздравляю?
– Пришлось улизнуть с работы, чтобы купить тест. Прости. В другое время я не могла, потому что тогда он узнает.
Джерри всегда заходит за ней после работы. Иногда я вижу, как, стоя на крыльце, он пересчитывает чаевые Кенди. А в день зарплаты молча протягивает руку за ее чеком.
Кенди снова склоняется над раковиной.
– Что же мне теперь делать?
Я заставляю ее остаться в туалете. Все равно народу в закусочной почти нет. Когда женщина с детьми уходит, я нехотя подхожу к их столику, ожидая увидеть полный разгром. Ничего подобного: никаких разлитых напитков, никаких перевернутых тарелок. Все аккуратно сложено. И – потрясающе и невероятно! – целых двадцать долларов на чай.