Прощай навсегда!
Сейчас я сложу этот лист, вложу в конверт, который я уже надписала, брошу письмо в почтовый ящик и на этом все закончится. На самом деле закончится, и от этого мне очень грустно. Я плачу, но иногда надо поплакать, чтобы отпустило. Мама тоже плачет каждый день. Один раз я видела, как они плакали вместе с Ингой. Прости меня за это письмо, наверное, дети не должны писать родителям таких писем, но если бы у меня оставалась хоть капелька сомнений, если бы я могла хоть немножечко надеяться на то, что ты этого не совершал, я бы была на твоей стороне, верила бы и поддерживала. Но, к сожалению, все настолько очевидно, что даже Инга, не как твоя родственница и сотрудница, а как юрист, сказала, что твое дело – это настоящий кошмар для адвоката. Я ненавижу тебя за то, что ты сделал, мне стыдно за тебя, но в то же время мне жаль тебя. Я долго пыталась найти хоть какое-то оправдание твоему поступку, но так и не смогла. То, что ты был пьян, нисколько тебя не оправдывает. Насилие ничем нельзя оправдать, а если оно совершается в отношении слабого, зависимого человека, то и подавно. Это мое личное мнение, не думай, пожалуйста, что мне надуло в уши каким-нибудь ветром. Я достаточно взрослая для того, чтобы делать правильные выводы и принимать важные решения. Я такая же упрямая, как и ты, и решений своих менять не собираюсь.
Прощай. Я ставлю точку. Вычеркни меня из своей жизни так же, как я вычеркнула тебя из своей.
Не твоя,
Елизавета Олеговна Косаровицкая».
Лагерная жизнь оказалась не такой тяжелой, как представлялось Алексею. Режим (подъем в 5.45, первое построение на поверку в 9.00, второе в 14.00, третье в 19.00, отбой в 21.45) не оставлял времени для самоедства. Во-первых, все время на людях, даже в туалете, даже ночью. Во-вторых, за день умотаешься так, что стоит только положить голову на подушку, как сразу же засыпаешь. Производство вагонки, плинтусов, наличников и прочих погонажных изделий из древесины – дело трудоемкое, утомительное, к тому же добрая треть работ (погрузка и разгрузка) проходят на воздухе. Это не робы с ватниками шить, сидя за столом в теплом помещении.
Втянешься в ритм и живешь по нему бездумно. О чем думать, если за тебя уже все решили? Чего ждать, если тебе никто не пишет, посылок не шлет и до окончания срока еще о-го-го сколько? Без поддержки с воли (как моральной, так и материальной) жить за решеткой тяжело, но не так уж, чтоб очень. Первое время другие заключенные не верили в то, что Алексея никто не «греет». Как же так – довольно крупный бизнесмен и без «грева»? Неужели на воле никого не осталось, кто мог бы передачу послать? Люди думали, что Алексей «нагоняет туману», говоря о том, что «греть» его некому, чтобы его не пытались «доить». Убедившись, что Алексей говорит правду (в лагере все на виду), выражали сочувствие – как же так? А вот так. Домашние отвернулись, приятели и партнеры поспешили забыть, а настоящих друзей, таких, на кого можно было бы положиться в любой ситуации, которые могли бы поддержать, несмотря ни на что, у Алексея не было. Точнее, были по молодости, а потом как-то растерялись, жизнь развела, а новых наживать было некогда. Уезжал на работу рано утром, приезжал поздно вечером, по выходным корпел над бумажками, расчетами-подсчетами занимался, мониторингом и прочими делами. Дел всегда хватало. Если удавалось выкроить уик-энд для того, чтобы побыть с семьей, так это уже был праздник, вроде маленького отпуска. Большие отпуска – по две недели два раза в год – Алексей проводил только с семьей, это святое. Периодически встречался с партнерами в неформальной обстановке, но не по дружбе, а по деловой необходимости. В сутках всего двадцать четыре часа, в году всего триста шестьдесят пять дней. Где тут время для дружбы взять?