— Можешь не волноваться: разрисую все в лучшем виде: и про твой радикулит, и про твой якобы больной тройничный нерв вместо больного зуба. — Сидельников иронически заулыбался при этих словах.
— Тебе бы эти двадцать уколов — не стал бы так улыбаться. А пока посмотри журналы, — Андрей указал на тумбочку. — Я в буфет сбегаю. Конфет куплю.
Вскоре, довольный, Лопатьев вернулся. Показывая две коробки конфет — одну большую, другую поменьше, сказал с удовлетворением:
— Теперь все в порядке. Осталось только записку черкнуть.
Стол у Лопатьева был завален разными чертежами, бумагами, а чистой, как назло, не оказалось ни листочка. Андрей, не раздумывая, отрезал уголок от ватмана и тут же написал: «Здравствуй, милая Полиночка! Я, наверное, скоро приеду. Очень соскучился. Так хочется увидеть вас. Ждешь ли, милая? Если ждешь, напиши на обороте. Целую, Андрей».
Менее чем через месяц Андрей получил ответ: «Жду. Очень жду. Приезжай в любое время. Главное — скорей. Целую. П. Е.». Андрей прочитал ответ еще раз, повертел в руках кусочек ватмана и подумал: совсем крохотный белый клочок бумаги. Говорят, белый цвет холодный. А этот греет. Да еще как согревает душу! И всего несколько слов. Много ли человеку надо? Всего несколько слов — и он чуть ли не на седьмом небе. Андрей запомнил фразу Полины, но кусочек ватмана с текстом положил подальше в стол, и когда ему становилось особенно грустно — вынимал его из ящика и перечитывал. И за этим твердым почерком он зримо представлял Полину, молодую, неповторимую, желанную.
Полина обычно писала ему небольшие, но всегда очень емкие, с глубоким подтекстом письма. И Андрей с волнением думал о том, что же она ему написала на этот раз.
Он быстро прошел в главный зал почтамта, проскочил мимо мирно столпившихся курсантов милицейского училища к знакомому окну №17, с правой стороны от входа, с надписью из трех красных строчек: «Выдача корреспонденции до востребования с 8 до 20 часов, в воскресенье — с 8 до 18 часов».
Письма ему не было. Андрей не мог поверить в это и еще раз, приложив руку к сердцу, попросил посмотреть более внимательно, назвал свое полное имя, отчество и фамилию, показал паспорт и отошел, ожидая с нетерпением ответа и то и дело нетерпеливо поглядывая на часы, — оставалось десять минут до закрытия. Этого было вполне достаточно, чтобы проверить всю корреспонденцию на «Л».
Когда он увидел, что женщина, работница связи, подняла голову, — то почти лег подбородком на барьер, и опять услышал три слова, равнодушные, холодные:
— Вам ничего нет.
«Вот так, дорогой товарищ Лопатьев, — растерялся от такого поворота событий Андрей. — «Вам ничего нет». Будто из ушата ледяной водой окатили. «Вам ничего нет». А почему? Странно. И непонятно. Что же такое с ней случилось? Может, болеет? Или с Алешкой что стряслось? А вдруг уехала в отпуск? Ну, этого не должно быть. За все годы не было такого случая, чтобы она не предупредила об уходе в отпуск. Она всегда сообщала. И вдруг вместо четырех, ну минимум двух писем за весь месяц, пока лежал в больнице, — «вам ничего нет». Ни одного письма хотя бы типа уведомиловки, жалобы или отписки. Это как раз то, что необходимо выяснить, и выяснить прямо здесь, не выходя из здания главпочтамта, — благо междугородное сообщение работает круглосуточно. Да и глупо уходить домой и оставаться в неведении, терзаться догадками. Уже достаточно того, что «вам ничего нет». Сейчас же закажу срочные переговоры с санаторием. Два номера помню точно. И попрошу с любым из них соединить. Наверняка кто-то будет на месте. Подруга ее или дежурный врач. Ермолину знают все».