В глубине сцены трибуну соломой накрыли, изобразили конюшню, из неё чучело лошадиной головы выставили. Тут же немец-часовой расхаживает: пилотку на уши напялил, руки в рукава сунул, винтовку чёрт-те как держит и ногами в огромных бахилах притопывает. Смех и грех глядеть на него – сразу видно, не климат у нас фашисту, вояке вшивому. Котька бывал на репетициях, знал, что дальше произойдёт, но волновался за Нельку. Сейчас она с партизанами будет подползать к немцу, а кто-то загремит котелком и чуть диверсию не сорвёт. Нелька оглянется, приложит палец к губам, прикажет: «Тише-е», потом выстрелит в часового и дальше всё будет в порядке: фашистская конюшня запылает. Ну что они так долго копаются, эти подползающие партизаны? Даже руки вспотели. В зале муха пролетит, слышно будет, но до Котьки долетали шепотки, он даже узнавал, кто шепчет.
– Ой, девоньки, не могу – решат Митьку. Эва, ножи повытягали, страх каки долги!
Это Леонтиха переживает. Сын её гитлеровцем топчется.
– Жаба-разжаба, опеть Костромичихи девка страсти протяпывает! – Матрёны Скоровой шепоток во весь роток.
А Нелька подползала, и всё было бы ладом, но сестричка маху дала: саданула в часового из обреза, потом уже крикнула: «Тише!» Военные заулыбались, но тактично продолжали смотреть. А поселковым было не до деталей: партизаны слаженно бегали вокруг конюшни, чем-то густо дымили, а оккупант-Митька лежал на спине и взбрыкивал соломенными бахилами. Так и надо, помирай – не звали.
Ох и хлопали в тот вечер. Артисты – партизаны и оживший Митька-оккупант с Ходей, что коня изображал, головой лошадиной из окошка конюшни помахивал – все стояли рядком счастливые. Нелька низко кланялась зрителям, мелькала красным верхом кубанки. Кожаная куртка скрипела под ремнями, из кармана торчал обрез. Ну беда, как всё натурально.
После спектакля объявили танцы. Пожилые разошлись по домам, осталась поселковая молодёжь, подростки да красноармейцы. Дружно вынесли стулья, сколоченные в ряд по шесть штук, остальные поставили вдоль стен. Получился большой круг. Девушки, а их было куда больше парней, плотно расселись на стульях. Парни особняком сгрудились в одном углу, поближе к выходу, крадучись покуривали. Ребятня тоже толпилась своим гуртом, а красноармейцы рассредоточились в табуне девчат.
Поселковый баянист Аркаша Дикун на серёдку круга баян вынес, уселся. Не спеша достал из кармана зелёную бархатку, расстелил на коленях. Только тогда вынул из футляра перламутровый баян. Баяном Аркаша дорожил, мечтал приобрести, да дороговато стоило это диво. Работал Дикун старшиной катера, а в свободное время брал в руки багор, помогал направлять лесины на зубья бревнотаски, ошкуривал скобелем брёвна. От закисшего в запанях корья вкусно пахло смолой, дальние плоты приносили с собой редкие диковины: то расписную серыми зигзагами гадюку, то зелёную черепаху, а над сплотками порхали огромные махаоны, зимородки носились изумрудными огоньками. Вот тут-то и нашла Аркашу его мечта: премировали его за трудолюбие этим самым баяном, чтобы душу тешил себе, а заодно и на танцах играл. Каждый вечер играл Дикун, да как играл!