Мужики затоптали окурки, сели в сани. Дымокур разобрал вожжи, но, прежде чем стронуть лошадь, неуклюже развернулся в своей огромной дохе к Осипу Ивановичу, дескать, говори, что положено, жене напоследок.
– Ну, бывай, мать, а мы, стало быть, поехали. – Осип Иванович начал подбивать сено под бока, не зная, что ещё говорить, этим самым вынуждая Дымокура понужнуть кобылу, но Филипп Семёнович без напутственного слова не трогал. Обычай держал твёрдо.
– Поезжайте, мужики, с Богом, – голосом, будто морозом прихваченным, с поклоном, пожелала Устинья Егоровна. – Ни следа вам на путике не видать, ни платочка козьего. Трогайте, светать скоро учнёт.
Вроде бы всё теперь, можно ехать. Филипп Семёнович зачмокал губами: «Мно-о! Мно-о!» Закуржавевшая лошадь переступала мохнатыми ногами, напряглась, с трудом сдёрнула с места прихваченные морозом полозья, сани хрустнули всеми суставами, покатили.
Сонный посёлок проскочили ходко, никого не встретив на пути. Даже собаки, отлаяв ночь, спали в своих будках, закупоренные предрассветной студью. Только с дальнего края посёлка долетал гул фабрики, работающей в третью смену. Скоро посёлок с блеснувшими тут и там первыми огоньками исчез из виду.
Ванька с Котькой затевали тычки, жеребятились от радости. Утренние звёзды светили ярко, глаза покалывало от их льдистых лучей. Над рекой тянул устойчивый хиус, вымораживая всё живое. Когда с утробным гулом лопался лёд, казалось – сани ухают вниз, становилось жутко, и оттого ребячья возня начиналась с удвоенной силой. На них не покрикивали, пусть греются.
– Хорошо-о! – бодрился Осип Иванович. – В эдакий мороз коза в сумётах днюет. Больших переходов не делает, по орешникам в снегу залегает.
С рассветом свернули с наезженной дороги на речушку и погнали по наледи вверх к истоку. Показалось солнце, и мороз напрягся. Пар изо рта Осипа Ивановича вылетал комочком, сыпался на тулуп белой пылью. Но солнце оторвалось от сопок, тяжело поползло в небо, и сразу стих хиус, начал сдавать мороз. В искромётном пространстве стало не различить, где кончаются берега речушки и начинается тайга: всё горело, переливалось в глазах, слепило.
С потеплением начала появляться живность. Теперь не одинокая лошадка тащила промёрзшие сани. Сорока увязалась за ними, летела, вздымая и опадая обочь дороги, трещала на всю вселенную: «Едут страсти-мордасти, берегись, берегись!» В убелённых распадках безымянных ключей на берёзах чёрными шапками висели тетерева. Подвернуть к ним на санях на верный выстрел можно было, но мужики не рискнули – в торосах полозья искрошишь, кончится охота, не начавшись. А пешего тетерев не подпустит на сто шагов.