В этом, казалось, совершенно безлюдном пространстве совсем неожиданно для Котьки навстречу попался обоз из пяти огромных стогов. Навьюченные таёжным сеном возы громоздились высоко в небо, придавленные тяжелыми жердями-бастригами. Тетивой гудели напряжённые верёвки. Возы тянули битюги – привозные коняги, раньше не водившиеся в этих краях, – каждый из-под Ильи Муромца, след шапкой не накроешь.
Встречные сделали остановку, сбились в кучку покурить, перекинуться новостями. Выползли из саней и Котька с Ванькой, ноги размяли.
И снова дорога. Хрупает снег под копытами, летят спрессованные лепёхи, шлёп-шлёп – хлопает лошадку по ляжкам обвисшая шлея, подгоняет. Совсем близко к верховью дорогу перебежали волки. Лишь на секунду замерла их цепочка на белой наледи, а уж вожак сердито отмахнул треугольной головой и трусцой повёл стаю дальше, к заснеженным пихтачам.
– Сурьёзные зверюги, язви их. Тоже охотники, – глядя с уважением в их сторону из-под лакированного козырька, проговорил Дымокур. – Не сидится в морозе, ротозеев ищут. Попадись-ка им сейчас. Хо! С ичигами и тулупом сглотют.
– В стаи сбиваются большие, это неладно, – поддакнул Осип Иванович, обвёл вокруг себя кнутовищем. – Видать, мало пищи в тайге, вот и сбегаются. Скопом-то понадёжнее. Загоны устраивают. Всё как у людей. С умом, чертяки.
Возбуждённые встречей с волками, парнишки ещё долго вертелись в санях, ждали, кто ещё объявится, может, медведь-шатун, но больше зверьё не встречалось, и они снова зарылись в сено.
Зимовье, куда они добрались под вечер, срубил Филипп Семёнович еще в начале двадцатых годов и с тех пор каждый год выбирался сюда зимней порой поохотиться, отдохнуть от хлопотных семейных дел, а пуще от въедливого баса жены своей, Любавы.
Осип Иванович бывал здесь редко, но угодья удодовские считал самыми добычливыми. Поэтому согласился ехать прямиком сюда, а не на свои, костроминские, хотя глянуть на родные, давненько не посещаемые елани считал долгом обязательным, да и сыну показать заповедное надо бы, взрослеет парень.
Снега в этом году выпадало мало, зимовье стояло незаметённое, дверь – чуть потянули – легко отгрудила косой сугробик. Духом стужим, необжитым, встретила избушка. Кое-какие довоенные припасы свисали в мешочках, подвешенные к матице, вязанка козьих шкур лохматилась в углу. Не обметённое изморозью оконце струило синий свет. На столе валялись пустые гильзы, поблескивала серебряной фольгой растерзанная пачка плиточного чая, на горлышке бутылки торчала оплывшая свеча.
– Ишь, сукины дети, домовничали тут! – ругнулся Дымокур, сметая ладонью на пол мышиный помёт. – Давай, парни, устраивайся, а я конягу приберу. Осип, пошли.