Он по привычке взглянул на стену, но карты с флажками фронтов здесь не было. Она висела на кухне. Катя повернула к нему мокрое от слёз лицо, беспомощно зашептала:
– Стоять, а как? Он уже шмотки свои к нам затаскивает. Вчера гирю железную приволок, виктролу с пластинками. Оккупант проклятый! И все она, мама… Говорит, а что жених есть, так что из того? Жених там, а там стреляют, и кто знает… А он – вот он: молодой, на прочной основе, его и на фронт не пошлют. Я у вас жить останусь, – решительно заявила она. – Хлебную карточку получаю, доучусь как-нибудь, была бы крыша. А то на фабрику устроюсь, там общежитие дают. Мне бы только Серёжу дождаться.
Совсем растерялся Осип Иванович. Подволакивая ноги, подошел к этажерке, остановился перед портретом Сталина. Прищурив проницательные глаза, вождь улыбался в усы, сдавливая крепкой рукой чубук неизменной трубки. Отец снял с гвоздика очки – чтоб не терять их ежедневно, Осип Иванович определил их на самом видном месте, повесил на гвоздике под портретом.
– Ма-ать! – позвал он. Мать, чуть отстранив от себя Катю, подалась крупным туловищем к нему.
Отец порылся в бумагах на этажерке, не нашел, что искал, нацелил на мать единственную линзу с сильно увеличенным за нею желтым глазом.
– Вот письмо Серёгино не найду. А что он наказывал, помнишь? Самое время решение принять насчёт Кати. Неля, беги рысью, зови Матрёну.
Звать не пришлось. Едва Неля к порогу, входит Матрёна.
– Катьча у вас, нет ли? – спросила, заглядывая в комнату. Увидев дочку, раскрылила руки, шлёпнула ими по бёдрам. – Да ты чо прохлаждаешься? Чо людей от забот отрываешь?
Осип Иванович вежливо взял её за рукав телогрейки, пригласил:
– Входи, входи, соседушка, садись на стул, я пристроюсь рядком, да поговорим ладком.
– Дык некогда рассиживаться. – Матрёна поджала тонкие губы. – Стирку развела, а доченьки нет воды принести.
– Что за стирка в полночь, ёс кандос? Спать надо.
Котька ушел в кухню, но если голоса отца не было слышно, то Матрёнин долетал до словечка.
– Язви её, разъязви! – неслось из комнаты. – Я мать, что решу то и будет. А у нас с вами сватовства не было. Дык чо говореть-то?
В ответ тихий, неразборчивый бормоток Осипа Ивановича, и снова:
– А чем ей плохой Трясейкин, жабе-разжабе? Вона на всём поселке ни одного мужика не остаётся, а он чё? На фронт не пойдёт, дефект имеет. Чё кобенится? Грамотный. В газете служит, сказывал, Лексею моему амнистию выхлопочет. Большое это дело – уметь писать по казённой министрации, надо ж знать чо и куда. Бумага, поглядеть на неё, вся как есть одинакая, а поди ты, язви её, разные действия оказыват… Опять же, в доме жить сулится. В городе ему при нутряной слабости вредно, а я и травкой подлечить могу, раз скрозь больной. Пущай на Катьче женится.