Сумма, собранная всеми церквами Соед. Штатов за последние годы, меньше, чем стоимость трех дней войны.
Шесть часов войны стоили больше, чем все расходы всех Христианских Союзов Молодежи (УМСЯ) во всем мире за целый год. Чтобы заработать стоимость одного дня войны — 2150 рабочих с жалованьем в 2500 долларов (каждому) должны бы работать 40 лет.
Но самый острый вопрос заключается в следующем: не продолжает ли каждый из нас готовить новую войну и даже вести ее на различных фронтах и сейчас?
Как же нам выйти окончательно из состояния этой взаимной вражды? И не только самим выйти, но и других привести к миру? Как способствовать примирению не только людей, но и всей твари? Как привести к осуществлению возвышенную мечту о том, что люди — братья, в то время, как в жизни мы встречаем горькую действительность: человек человеку волк (homo homihi lupus est); люди — друг другу чужие, люди — враги...
Печаль разъединения и одиночества.
Можно много и разнообразно философствовать на тему о том, что такое зло.
Но практически мы ощущаем его прежде всего как разъединение: разъединение человечества в виде распада на отдельные нации, враждующие друг с другом, разъединение в государстве между властью и народом; разъединение между классами; разъединение в школе, в семье (отцы и дети), даже в церкви; разъединение в каждом человеке, противоречие между его духом и плотью, совестью и поведением; разъединение в организме, в виде распада тканей, причиняющего болезнь; наконец, последний разрыв между организмом и окружающей средой, называемый смертью.
Если объективное выражение этого зла, его проявление вне нас, часто не ощущается нами так остро, то зато всякий знает из опыта его субъективную сторону, именно то личное переживание, которое называется фактом всемирного разъединения, — это наше одиночество, или, по выражению Достоевского, наше „великое сиротство.”
Мы одиноки, очень одиноки. Мы разорвали свою связь с тем, что выше нас, с Высшим началом в жизни; мы потеряли дорогу друг к другу, от сердца к сердцу, мы утратили пути к природе, к ее душе, к любовному общению с тварью, к цельному мироощущению, к космическому, вселенскому восприятию жизни.
Я не говорю об одиночестве внешнем, добровольно принятом. Человек иногда уходит в пустыню, в лес не для того, чтобы уйти от жизни и людей, а чтобы углубиться в более интимное, внутреннее общение с людьми и природой. Не тот одинок, кто и в пустыне находит для себя достаточно общения с миром, а тот, кто в многолюдной толпе ощущает себя чужим всем и всему. Я не говорю также о состоянии узника, находящегося в одиночной тюремной камере, — потому что и там он может иметь никем неотчуждаемое общение с любимыми людьми и идеями, общение с высшим Божественным миром. Поистине, „со Христом и в тюрьме свобода, а без Христа и на воле тюрьма“. „Когда ты говоришь, что ты одинок, ты богохульствуешь“, говорит Иоанн Креститель в драме Зудермана „Иоанн“. Рыбак, выехавший один в бурное море, не чувствует себя одиноким: он связан узами любви с семьей, ради которой он пускается в опасный промысел.