— Китти… Это все она, маленькая паршивица!
Пока я терзался сомнениями, мой сон поднял заплаканные глаза и разглядел меня в полутьме.
— Лгать собственной матушке! Разве могла я отпустить ее гулять в саду! Одну, посреди дождя, без теплого плаща, в домашних туфельках… — Губы подрагивали от пережитого оскорбления. — А госпожа поверила, начала браниться… — Всхлипнула, сморщилась. — Нет, не могу… Не могу вспоминать. Я готова была лишиться чувств, одним только чудом сдержалась. Какой стыд… — И закрыла лицо платком.
Она была невыносимо настоящей. Каждый жест, каждый всхлип и слово — все пылало жизнью, искрилось ей, разгоняя сонный туман. Из нас двоих — плачущая на ступеньках она и я, застывший как истукан в своей тени, роль сумрачного жителя скорее походила мне, чем ей.
— А ты? Ты почему здесь? — спросила, одернула белую ткань, скомкала в нервных пальцах.
Я не чувствовал тела, чугунная голова норовила свеситься на бок, язык пересох и прилип к небу. Никогда еще сновидения не задавали мне вопросов, никогда они не смотрели на меня так испытующе, ожидая ответа.
— Уголь, — из тысячи тысяч слов, я сумел отыскать лишь одно подходящее.
Она чуть наклонилась ко мне, будто хотела услышать продолжение, а когда поняла, что на большее я не способен, слабо улыбнулась.
— Уголь несешь? А-то я смотрю, весь в саже…
Кивок вышел слабым, но и от него внутри разлилась обморочная слабость. Я чувствовал, что просыпаюсь. Где-то далеко, в затхлой теткиной квартире мое тело ворочалось, покачиваясь на границе пробуждения.
— Ты бы поспешил. Хозяйка принимает гостей, а камин наверху совсем потух… — Голос звучал будто издалека, фигура на ступенях таяла в дымных клубах. — Нет, подожди, таким нельзя! Подойди поближе, я оботру платком…
И протянула мне руку. Дрожащие, тонкие пальчики, узкая ладонь, острые косточки запястья, выбившиеся из-под строгого рукава. Мир таял, ускользал от меня, но эту руку, эти пальцы, косточки эти я видел отчетливо. Наощупь они были мягкие и влажные. Я схватился за них, будто от этого прикосновения зависела вся моя жизнь. Она легонько засмеялась, потянула меня к себе. И темная лестница, ведущая в подвал, вновь обрела очертания, скрытые в полумраке.
— Садись, садись скорее, все щеки в золе… Поднимешься, а никто тебя не узнает, скажут, что за угольщик, гнать его прочь!
Нежная ткань порхала по моему лицу, я чувствовал каждое прикосновение, я чувствовал каждый запах — пыли по углам лестницы, цветочных духов от ее платка и волос. Она была так близко, хоть бери и пропускай сквозь пальцы рассыпавшиеся завитки локонов.