Но обошлось. До выпускного я молчал, а она страдала. После вручения аттестатов я уселся в дальнем углу и принялся наблюдать. Вот этот скачущий гопник, который чудом получил справку об окончании школы, сядет за мелкий разбой уже к осени. А вот эта размалеванная шлюха уедет на закат с каким-нибудь дальнобойщиком. Я чувствовал себя в крайней степени гадко, но все равно хорошо. Это было как давить нарывающий прыщик грязными руками. Всем этим людям, с которыми я провел одиннадцать лет, не было дела до моего существования. Они напивались какой-то дрянью, сталкивались потными телами, оглушительно гоготали, подвывая песенкам, бьющим из колонок, установленных в спортивном зале. Им было хорошо и просто. Легко и понятно. А я сидел в углу и ненавидел их, упивался собственным превосходством, которое еще только предстояло достигнуть.
— Это чья мамка там в говно уже? — Вопрос скользнул мимо закончившейся песенки как раз в момент, когда новая еще не началась.
Сразу загомонили. Перестали дергаться, ловя ритм, отлипли друг от друга, заозирались.
— Где? Где?
— Да там, бля, глаза разуй!
По тому, как все подобрались и устремились к столам, где топтали под музыку родители и учителя, я как-то сразу понял, чья это мать устроила пьяный дебош. Понял и сорвался с места. Я хорошо бегаю, правда хорошо, и спортзал перемахнул легко, как стометровку КМСник, так что у мамы я оказался раньше ржущей, ликующей толпы.
Мама и правда была окончательно и беспробудно пьяна. Платье, купленное специально к выпускному, задралось так, что стало видно утягивающие шорты под колготками, волосы растрепались, одна грудь чуть съехала в сторону, обнажаясь сильнее другой. Смотреть на это я не мог. Схватил ее за плечи, потащил к выходу. Ноги у нее заплетались.
— Гошенька мой, любимый мой… — шептала она, обливаясь пьяными слезами.
А я молчал. Я тащил ее по школьному фойе, отчетливо понимая, что никогда больше сюда не вернусь. Ни на день выпускника, ни на юбилей. Ни чтобы показать им, какой я стал, ни чтобы открыть хренову именную табличку в свою честь. Никогда. Потому что смех, эхом пронесшийся по спортивному залу, провожал нас до самой лестницы, потому что смеялись все — пьяная выпускная гопота, пьяные их родители, пьяные учителя. Все они, не стоящие и ногтя моей несчастной, сумасшедшей моей матери, смеялись над нами, пока я уводил ее, рыдающую прочь. И прощать им этот смех я не собирался.
Мой поезд в Москву отходил в девять утра. Домой мы доковыляли в начале первого. Еще минут сорок я пытался уговорить маму переодеться, умыться и лечь. Она то откидывала мои руки, то начинала плакать, то висла на моей шее, бормоча что-то несвязное. Да я и сам был готов разрыдаться от отчаяния и жалости к ней. Мама смотрела на меня пустыми глазами, непривычно темными, почти черными от горя, и повторяла, без конца повторяла: