Я кивнул, Фортуна продолжал.
– Ваши американские медики, и британские, и западногерманские наводнят Карпаты, Бучеджи, фэгэраш… А мы «обнаружим» еще много приютов и больниц, еще такие же изоляторы. За два года это будет локализовано.
– Но они могут забрать значительное количество ваших…, емкостей…, с собой, – мягко сказал я. Фортуна улыбнулся и снова пожал плечами.
– Есть еще. Всегда найдется еще. Даже в вашей стране, где подростки убегают из дома, а фотографии пропавших детей помещают на молочных упаковках, разве не так?
Допив из кружки, я поднялся и шагнул к свету.
– Те времена прошли. Выживание равняется умеренности. Все члены Семьи должны это однажды усвоить. – Я повернулся к Фортуне, и мой голос зазвучал более гневно, чем я ожидал. – Иначе что? Опять инфекция? Рост Семьи, более быстрый, чем рост раковых клеток, более страшный, чем СПИД? Ограничиваясь, мы сохраняем равновесие Если же продолжать…, размножаться, останутся одни охотники без добычи, обреченные на голод, как когда-то кролики на острове Пасхи.
Фортуна поднял руки ладонями вперед.
– Не стоит спорить. Нам это известно. Поэтому Чаушеску пришлось уйти. Поэтому-то мы его и сбросили. Ведь вы ему и отсоветовали идти в тоннель, где бы он добрался до кнопок, с помощью которых мог уничтожить весь Бухарест.
Какое-то мгновение я только смотрел на маленького человечка. Когда я заговорил, голос мой звучал очень устало.
– И все же будете ли вы мне подчиняться? После стольких лет?
Глаза Фортуны ярко блестели.
– О да – А вы знаете, почему я вернулся?
Фортуна встал и двинулся в сторону темного коридора, откуда начиналась еще более темная лестница. Он показал наверх и повел меня в темноту, в последний раз исполняя при мне роль гида.
***
Помещение служило кладовой над рестораном для туристов. Пять веков назад здесь была спальня. Моя спальня.
Другие члены Семьи, которых я не видел уже несколько десятилетий, если не столетий, ждали здесь. Облачением им служили темные одежды, которые использовались лишь для наиболее торжественных церемоний Семьи.
Моя кровать тоже ждала меня. Над ней висел мой портрет, написанный во время заточения в Вышеграде в 1465 году. Я задержался на мгновение, чтобы взглянуть на изображение: на меня смотрел венгерский аристократ; его соболий воротник отделан золотой парчой, накидка застегнута на золотые пуговицы, шелковая шапочка обшита по моде того времени девятью рядами жемчуга и крепится застежкой в форме звезды с большим топазом в центре. Лицо одновременно очень знакомое, и поразительно чужое: длинный орлиный нос; зеленые глаза, настолько большие, что кажутся гротескными; широкие брови и еще более широкие усы; слишком большая нижняя губа над выступающим подбородком… Все вместе представляет собой высокомерный и вызывающий беспокойство образ. Фортуна меня узнал. Несмотря на годы, на разрушающее действие возраста и произведенные хирургическими операциями изменения, несмотря ни на что.