— Люблю тебя, Мониша.
Цыплёночек отключается у меня на руках, сворачивается клубочком, потираясь розовой щечкой о мою грубую ладонь. Я одной рукой могу обхватить ее голову. Такая маленькая и, как бы не храбрилась, беззащитная. Переношу в комнату, накрываю одеялом, пусть поспит. Сейчас я не настроен на разговоры, позже мы все обсудим.
Я привык воевать, война — мой дом, здесь я точно знаю что нужно делать и как говорить. Тут все так просто и очевидно.
Смотрю на ее худенькое тельце, как ее грудь вздымается. Она спит. Может быть наступит тот день, когда никто не побеспокоит нас, не нарушит наш покой. Может быть, когда-нибудь.
На улице слегка облокотившись о деревянный, облупившийся забор курит Захар, медленно выпуская клубочки пара. Он все еще в белоснежном, маскировочном костюме.
— Угостишь?
Он протягивает молча сигарету, после чего помогает раскурить.
— Ты знаешь о ком говорит Оливер?
— Могу лишь догадываться. — никотин бодрит меня. После секса тело лениво и расслаблено. Рядом с Монишей я успокаиваюсь, но отдалившись от персикового тела возвращается голод и злость.
Хочу лишь одного, убить всех кто хоть как-нибудь причастен к гибели моего ребенка, тех кто заставил пройти через весь этот кошмар моего цыпленочка. Я так и не решился спросить у неё, что она чувствует. Знаю, как болит ее сердце, вижу в ее глазах печаль. ЫЯ чувствую тоже. Пустоту в сердце на том месте, где должна была быть любовь к ребёнку. А мелким гандошкам, которые тянули к ней руки, я просто поотрываю хуи. Если ради этого придётся объявить войну всем — значит так.
Думали мёртв Лука Гроссерия? Ошибались бляди, папочка вернулся.
— Сколько осталось людей кому можно верить?
— Максимум сорок.
— Хуево. — делаю новую затяжку. Значит разбежались, ну я этого никому из них не прощу, по миру пущу с голыми карманами. — Что с людьми Оливера?
— В хлеву со свиньями. Наручниками пристегнули к ограждениям, чтобы не рыпались. Парни присматривают за ними, чтобы не сбежали. Ждём твоего решения.
— Отлично. Они должны стать моими людьми. Прибавим для начала к сорока головам их.
Захар кивает, тушит сигару и выпрямляется и показывает рукой на деревянную постройку.
Направляюсь к вонючему свинарнику, который раньше обходил стороной. Я бывал в разных канавах, изваливался в разном дерьмище, но ненавижу все, что связано с деревенским образом жизни. Огороды, свинарники — не моё, колоть дрова — не понимаю. Выживать при отсутствии удобств — это одно, а жить в деревне, заставляя ловить кайф от такого труда и ограничений — это жопа. Жаль, что в России так много людей, вынужденных выживать.