— Хорошо, сестра, — прошептала она, прильнув к двойнику.
Их переплетенные, трепетно прижавшиеся друг к другу тела, оторвались от земли и, зависнув в воздухе, вспыхнули вдруг каким-то неземным, иномировым и доселе невозможным пламенем, в котором подобно им самим сплелись свет и тьма. Каждая из них, поглощаемая другой, кричала, одновременно испытывая и нечеловеческие муки, и блаженство сладкой истомы. И каждая из них, став неотъемлемой частью другой, бесконечно умирала и бесконечно возрождалась из небытия. Пока не обрела целостность и единство.
— Вот только, сестра, я не хочу гибели мира, — медленно опускаясь вниз, горько произнесла переродившаяся Ялика, внутри которой теперь помимо ее сознания билась и мысль сестры-близнеца. И едва она окруженная ореолом неземного сияния, коснулась пальцами ног поверхности Алатырь-камня, как тот испуганно вздрогнул и жалобно застонал, словно бы отказываясь принимать на себя неподъемную тяжесть ее новой сущности.
Протяжно сверкнуло серебром лезвие кинжала, зажатого в костяной руке ворожеи, и из ее распоротого горла высоко в небо взлетели потоки крови, переливающейся запредельными, нереальными, сверхъестественными цветами. Жемчужные капли благодатным дождем обрушились вниз, унимая ярость бушующего пожара, залечивая ожоги Древа Жизни и исцеляя раненную плоть камня.
С тихим шуршанием выпал из руки ворожеи покрывшийся черной копотью кинжал, печально звякнул, ударившись о камень, и тут же рассыпался тысячей мелких осколков, словно был сделан не из металла, а хрупкого стекла. Шатаясь и спотыкаясь на каждом шагу, умирающая девушка, подошла к Древу и, прижавшись к нему всем телом, последний раз взглянула на бездонное, уже начавшее светлеть небо. Удовлетворенно улыбнувшись, Ялика безжизненно сползла на землю, так и не выпустив ствол исполинского дуба из своих трепетных объятий.
Крона Великого Древа вдруг взволновано зашумела, оживая, а его корни, приходя в движение, трепетно и торжественно оплели мертвое тело, навсегда скрыв его под своей вековечной толщей.
Далекий горизонт озарился яркой вспышкой зарницы, возвестив миру о начале нового дня.
— Жаль девчушку, — печально произнес рыжебородый.
— Она совершила то, что должно, — без тени сочувствия отрезал седовласый и, как когда-то давно, сорвал с нависшей над ним ветки исполинского дерева, желудь. От своих собратьев тот отличался необычной, будто бы перламутровой, скорлупой.
Он с усилием разломил диковинный желудь пополам. Но вместо обычного плода внутри оказалась крошечная, бьющаяся словно живое сердце, искорка. Наклонившись, седовласый бережно положил ее на землю и легонько подул, как это обычно делают те, кто хочет получить дарующее тепло и свет пламя из упавших на сухой мох огнистых капелек, высеченных ударом о кресало. А когда мужчина распрямился, то у его ног зашелся родовым криком младенец. Светловолосая девочка. На вид — совсем обычный человеческий ребенок. Вот только глаза у дитя почему-то были разными. Левый казался устрашающим провалом в черную холодную бездну, правый же необычайно ярко лучился синевой чистого неба. Но отнюдь не это было самым удивительным в истошно кричащем младенце, а его левая рука, начисто лишенная мышц, сухожилий и кожи от локтя до самой кисти. Лишь неведомо как удерживаемые вместе белые кости. Впрочем, изуродованная столь странным образом конечность совсем не доставляла ребенку хоть, сколько бы то ни было, заметного неудобства.