Раслер отворачивается, даже не наблюдает за моими движениями. Ему все равно, что ножницы в моих руках тонкие и острые, а его шея опять соблазнительно обнажена. Я разрезаю рукав от самого манжета, стараясь не задевать рану, развожу края ткани, тяну ее вниз. Моему взгляду открывается ужасное зрелище: рана велика, и она почти черная от множества атакующих ее черных же вен. На миг мне кажется, что эта чернота пульсирует и бьется, но я машу головой и наваждение пропадает.
— Ее нужно снять совсем.
Раслер послушно, орудуя здоровой рукой, послабляет шнуровку на вороте, пытается избавиться от сорочки самостоятельно, но ничего не получается. Я откладываю ножницы и помогаю: тяну края ткани вверх. Он поднимает руки, скрипит зубами, пытаясь сдерживать стон боли.
Ну вот и все. Я не смотрю на него, беру рубашку и бросаю в камин. Огонь жадно вгрызается в ткань, гложет, как голодный пес.
— Так у нас заведено: нужно отдать рубашку Пламенному. Это подношение за то, что он пощадил жизнь воина.
Он молчит, я поворачиваюсь — и замираю.
Раслер, чуть наклонившись вбок и опираясь на одну руку, сидит на кровати. Его темные волосы взъерошены, на окровавленном лице застыло безразличие. Он стройный, жилистый. Я бы сказала, что по меркам моего народа, скорее худощавый. Но каждая мышца в его теле идеальна, как будто сами боги вылепливали Раслера в своих Небесных чертогах: у него крепкие руки, в меру широкие плечи, плоский рельефный живот. Правду говорят, что он безволосый не только на груди. Но меня это странным образом притягивает. Он — совершенный настолько, насколько мужчина вообще может быть совершенным.
И я иду к нему, тянусь, как мотылек к огню. Мне необходимо притронуться к этому мужчине, ощутить его реальность. Это сильнее меня, сильнее всего, что я когда-либо чувствовала.
Я провожу пальцами по его ключице, наслаждаюсь тем, как скульптурно она выделяется под кожей. Это какое-то наваждение. Или он играет со мной? Использует магию, чтобы поработить мою волю, сломить сопротивление?
Раслер поднимает взгляд, смотрит на меня с осторожностью и… Боги, он снова покраснел? Совсем немного, но он такой бледный, что румянец горит на щеках огнем. Наследник костей сглатывает, прикусывает нижнюю губу. Его глаза стали совсем черными и теперь я вижу в них свое отражение.
— Я не умею любить, Мьёль, — произносит он чуть хриплым голосом, но в то же время перехватывает мою руку и жадно, как голодный зверь, впивается губами в мое запястье.
Я всхлипываю от того, как сильно эта ласка врезается мне прямо в сердце. Он ласкает чувствительную кожу, прикусывает до крови, слизывает, жадно глотает. Мы смотрим друг на друга, словно два загнанных в клетку волка: нам нужно сражаться, грызть друг другу глотки, а вместо этого мы скулим в немой мольбе зализать друг другу раны, собрать остатки разбитых душ.