2
И не хотел, а под вечер, возвращаясь с работы веселый и голодный, встретил Ирину, вернее, она сама вышла из калитки и сказала:
— Добрый вечер, возьми телеграмму. Тебя не было, я расписалась.
— Спасибо, — сдержанно сказал он, вспомнив вчерашнюю ночь и от этого смущенно хмурясь и вчитываясь в скупые слова телеграммы с большим, чем это надо бы, вниманием.
— От Генки Калинина, помнишь, — сказал он. — Так, ерунда, денег взаймы просит.
Сунув телеграмму в замасленный карман комбинезона, из которого торчал плоский гаечный ключ, и заметив ее взгляд, он добавил:
— Все на ремонте стоим, запчастей нет, заработка тоже. Что отец, скоро? Он там по этому вопросу должен хлопотать, — Александр посмотрел на нее тепло и открыто и тотчас опустил глаза; в конце концов после того, как он, пьяный, едва не замерз на дороге, а Ирина приволокла его домой, не мог же он не испытывать к ней просто чувства благодарности, и ему захотелось сказать об этом. Он спрятал в карман грязные, в ссадинах и порезах руки; улыбаясь, Ирина молча наблюдала за ним, Наискосок, на другой стороне улицы у магазина несколько человек о чем-то громко разговаривали. Гринцевич колот у своего домика дрова, высоко и сильно взмахивая топором; у конторы леспромхоза Раскладушкин копался у пожарного щита — летом пожарнику всегда прибавлялось работы. Увидел Александр еще и тайгу и далекие сопки с белыми снежными вершинами, а мысленно увидел еще дальше — года два назад он проехал по Игрень-реке до самого устья, до океана; тогда была самая пора осенних бурь, на берег наползали тяжелые непрерывные волны; он подумал, что сейчас океан, вероятно, другой, залитый солнцем, ленивый; он подумал, что ничего не знает, ничего не видел, только работа, лесовоз, трактор, вывезенные и стрелеванные кубометры, торопливые обеды у костров; и еще он понял, что совсем по-мальчишески волнуется; в нем почти с физической ощутимостью шевельнулась тоска по старым, простым и светлым отношениям с Ириной; он подумал, что она все время вдвоем с Косачевым, и у него сжались губы и потемнели глаза; он посмотрел на нее тяжело и пристально.
— Что это ты? — спросила она удивленно.
— Я люблю тебя, — сказал он неожиданно и для себя и для нее, каким-то чужим голосом, почти угрожающе, и увидел, что лицо у нее стало изумленное и растерянное, почти расстроенное; она беспомощно мяла свои пальцы, и ему мучительно хотелось взять их и поцеловать.
— Слышишь, я люблю тебя, — повторил он вместо этого угрюмо, сделавшись вдруг каким-то неуклюжим и неловким.
— Ну ладно, — опомнившись, сказала она тихо. — Пойду.